Фреска
Шрифт:
«Но ведь я постоянно бывал в их доме», – с ужасом припомнил он, и действительно, он наведывался к ним каждую неделю и от приглашения к ужину не отказывался, а Береш называл «мамашей», – что понятно, евоей матери ведь, в сущности, он так и не знал, – и Жофи его обращение особенно трогало. Да, теперь, несомненно, дорога в партию ему открыта. Береш сидит напротив семьи, с видом заправской тещи, Жофи, эта только что не рдеет, ее обычно невыразительная, крестьянская физиономия сияет от счастья. Ну что же, если ему готовили сюрприз, то можно считать, он удался. Черт бы побрал весь мир и всю жизнь растреклятую! Обе в черных платках, подчеркивающих траур, а главное, куда они уселись: на скамью для родственников, рядом с Аннушкой и Анжу; Жофи, та даже поет вместе о хором – хочет показать перед Папочкой, что и она не лишена благочестия, даром что коммунистка. Преподавательский состав почти в полном сборе. И Саболч Сабо во главе делегации, сентиментальнейшим идиот, вот уж для кого никакой кары не жалко! Нет, чтобы удержать Жофи от участия в религиозной церемонии, так он еще и остальных учителей притащил на отпевание. В партию его теперь примут, но получается, что он должен жениться на Жофи! Ах, пропади все пропадом! Священник вздрогнул и отвел руку от глаз. Сидевший рядом с ним Приемыш расплакался в голос, как малый ребенок.
Витражи в часовне – поскольку часовнею пользовались служители разных вероисповеданий – были украшены росписями с таким расчетом, чтобы изображения не задевали догматов ни одной из религий. Окна выходили не на кладбище, а совпадали с нишами в кладбищенской стене, и с началом церемонии за стеклами вспыхивали лампочки. Агнец – символ протестантской общины, олень, жаждущий припасть к источнику, виноградная гроздь, альфа и омега, весы и сосуд с елеем, хлеб и рыбы, колосья злаков сверкали и переливались на цветных мозаиках. Старая Кати не могла оторвать от них восторженного взгляда; она впервые в жизни попала сюда, впервые по ком-то из ее знакомых служили панихиду в парадном зале часовни. Священник же терпеть не мог эти бесовские изображения, что послужило причиной очередной ссоры, когда умерла Эдит: священник настаивал на похоронах по второму разряду, потому что тогда панихиду служили бы не здесь, а в другом, более скромном, выкрашенном в однотонный цвет помещении, без окон и витражей; но Ласло Кун заказал парадный зал, и вот извольте теперь любоваться этими роскошествами и языческой мишурой.
«На редкость бездарный олень», – думала Аннушка. Она не знала художника, который когда-то делал эти витражи. Олень совсем не похож на оленя, да и хлебы трудно принять за хлебы. Сама она не занимается витражами, но приведись ей, она никогда бы не допустила такой безвкусицы. Барашек этот не стилизованный, но мало похож и на натурального, да и такое страшилище вообще не назовешь бараном, хотя, казалось бы, у него все на месте: и все четыре ноги, и овечья шерсть, и морда… «Надо сделать лампу в виде барашка», – вспыхнула вдруг идея. Зал, где стоял гроб с телом матери, сейчас не казался ей таинственным, как в детстве, когда она, замирая, стояла здесь и глаз не могла отвести от ярких подсвеченных изображений. «Я стану великим художником!» – обещала когда-то маленькая Аннушка оленю, склонившемуся над прохладным ручьем. «Вот я и стала настоящим художником! – думала Аннушка. – Придет время, и люди узнают об этом. Нарумяненная старуха, наверное, Бабушка. И что она меня так пристально разглядывает?»
«…ибо промысел Вседержителя есть опора дряхлеющим и утешение скорбящим. И подобно тому, как в отечестве нашем из руин восстают новые, цветущие города, а на месте разрушения воздвигаются новые заводы и дома, глазу приятные, такоже и Господь наш вдохнет жизнь в бренную плоть».
Ласло Кун уловил из всей проповеди лишь последнюю фразу. Не стоило принимать такую большую дозу, от трех таблеток севенала даже слух у него притупился. Священник, жалкий старик, надсаживается изо всех сил, а он, Ласло Кун, не в состоянии понять ни слова. Его выбор пал на Такаро Надя потому, что этот старик с кроткими ясными голубыми глазами казался полной противоположностью тестю, обуреваемому дурными помыслами. «Бренная плоть», – говорит он. «Бренная плоть? Боже мой, какое пивное тело открылось ему, какая нежная, душистая кожа была у тебя, Аннушка! И вот ты опять стоишь передо мной, и менее двух метров разделяет нас… Почему ты не пришла на виноградник, Аннушка? Францишка говорит, ты низко пала. Я не дерзнул выспрашивать, кто тот человек, с которым ты живешь. Будь ты со мною, и жизнь моя была бы легка. Оставь того человека, Аннушка! А я, если ты пожелаешь, оставлю Янку».
«Самое красивое на похоронах – это венок, – думала Сусу. – Чудо, как хороши эти ангелы, их, конечно, вырезал Анжу». Если бы у нее был такой ангелок… Конечно, Дедушка сразу отобрал бы его и растоптал ногами. А плачут только дядя Арпад и тетя Кати. Если приноровишься смотреть, не поворачивая головы, то Бабушки в гробу совсем не видно. И здесь повсюду такой же кисловатый запах, как был у пих дома на кухне, когда Мамуся красила вещи в черное. Тетя Жофи тоже здесь, как это мило с ее стороны, что она пришла. Наверное, дяде Арпаду это приятно. Шерстяное платье ужасно колючее. Мамуся не плачет, но рука у нее холодная-прехолодная, чувствуется даже сквозь перчатку. И зачем только она, Сусу, спросила у Папы про виноград? Надо было бы сразу сказать Мамусе, что она нашла письмо в папиной Библии.
Такаро Надь закончил проповедь. Толстая женщина рядом с Аннушкой шептала молитву вместе со священником, а тощая девица на скамье попеременно то складывала пальцы в молитвенном жесте, то опускала руки, похоже, никак не могла решить, можно ли ей молиться в открытую, затем, видимо, переборола сомнения, сцепила пальцы, как подобает верующей, и с какой-то затаенной радостью погрузилась в молитву.
«Царство тебе небесное! Упокой, господи, душу твою с миром! – молился про себя Анжу. – Видишь, вон ангелов тебе, сердечной, вырезал, пусть они на том свете услаждают твой слух. Оно верно, ты была тронутая, ну, а разобраться, кто на этом свете не тронутый! Вот и дочку твою поднял на ноги, вишь, пришла к тебе, знать, зла на тебя не держит, а уж ты ли не была для сиротинки худой матерью. Только мне одному ты и сделала добро тем, что дите свое мне подарила. Вот за то я тебе и ангелов на могилку вырезал, за то и нашивал тебе, бывало, ячменного сахару».
Снова загремел орган, заиграли Баха. Священник слушал, не скрывая своего отвращения. Спасибо, еще трубачей не пригласили или полковой похоронный оркестр. Какой позор, устроить из похорон представление! И эта крикливая пышность, не приличествующая протестантизму! Конечно, все тут делается по указке Ласло Куна. Служители из похоронного бюро мгновение помедлили, когда взялись за покров, перед тем как опустить его на тело, но к усопшей явно никто не хотел приложиться, семья неподвижно каменела на скамье; могильщики закрыли гроб и повернули к выходу. Венков набралось немало, были венки и от официальных учреждений; не только от преподавателей, но и от отдела культуры городского Совета. Когда более крупные венки вынесли из часовни и сложили на катафалк, Приемыш заметил венок из желтых восковых роз, перевитых лентой: «С любовью и скорбью, Семья Береш». А, чтоб им провалиться!
Сразу за гробом шли Папа, тетя Францишка, Янка и Сусу; Ласло Кун и Приемыш вышагивали во втором ряду. «Оглянуться бы, – думал Приемыш. – Неужели они и к могиле потащатся, проклятущие!» Кати предстояло идти вместе с Дечи, но она не пожелала стать рядом с приезжей старухой и протолкалась вперед, поближе к Арпадушке. Дечи ковыляла в одиночестве. Надо бы взять ее под руку думал Приемыш, но лучше обратиться в камень, чем прикасаться к этой раскрашенной мумии. Аннушка и Анжу замыкали процессию родственников, а вплотную за ними шли обе соседки по скамье: толстуха и тощая, плоскогрудая девица. При выходе Аннушка заметила в толпе Эву Цукер и кивнула ей. Анжу тоже взглядом дал понять, что видит Эву и приветствует ее. «Непрактичный старикан, – подумала Эва с теплом в душе, – то-то обрушился бы на меня с руганью, узнай, что я уладила за него вопрос о налоге. А ведь мог бы жить припеваючи, поддайся он на мои уговоры работать по заказам». От внезапной – совсем не к месту – мысли Эву обдало волной стыда. В этот момент толпа стронулась с места и увлекла ее за собой к выходу. «Ну а разве Аннушка не сродни Анжу?» – задала она себе вопрос. Та самая Аннушка, которая в их мастерской училась рисовать. Бывало, не минет дня, чтобы девчушка не прибежала к ним и каждый раз громко стучалась у двери. Аннушка, которая позже с корзиночкой проскальзывала за ограду гетто и, как рассказывала тетушка Лаура Шен, столько раз, заливаясь слезами, кричала отцу Эвы: «Ну почему ты такой трус, Енё? Ведь говорю я тебе, мы с Анжу вас спрячем!»
Она никогда не проговорится Аннушке, что в последний день, когда еще можно было выходить из гетто и когда сама Аннушка находилась на винограднике, Енё, собрав остатки мужества, вынес в город, чтобы передать Аннушке, свою заветную шкатулку, из-за которой Аннушка столько раз бранила его: «Зачем ты хранишь при себе эту дурацкую шкатулку, Енё? Деньги у тебя отберут, да и тебя еще, чего доброго, пристукнут. А не будет шкатулки, на какие шиши я тебе построю потом новую мастерскую?» Но папа надеялся, что, имея ценности под рукой, он сможет хоть как-то облегчить мамину участь; он не расставался с этой надеждой до самого последнего дня. Никогда не проговорится она Аннушке, что папа в тот день успел написать ей, Эве: обиняками он давал понять ей, что шкатулку она должна получить у Арпада. В память их дома на улице Чидер, во имя чистой души Енё, в благодарность за картину, на которой Аннушка изобразила их мастерскую, за те слезы, которые она пролила, оплакивая Енё и маму, пусть Приемыш убирается подобру-поздорову. Чтобы Аннушке в автобиографии не приходилось указывать, что ее приемный брат – мародер.
И она еще упрекает Анжу в непрактичности! Ну а что тогда говорить об Аннушке, которая ничего не рисует напоказ и даже отказывается от участия в выставках, а занимается прикладным ремеслом и как будто бы так ничего и не добилась в жизни? Ведь Аннушка тоже ничего не рисует по заказам. Аннушка… Анжу…
«Я коммунистка, – думала Эва. – Я стала коммунисткой для того, чтобы оставить в наследие своему сыну более разумный мир. Но отчего иногда мне больно видеть заколоченные мелкие мастерские? Наверное, оттого, что Енё так любил свою мастерскую и свое ремесло. Мы хотим добра, но сколько еще недочетов и упущений кругом. Аннушка стала большим художником. Как жаль, что люди не знают об этом!»