Фронт[РИСУНКИ К. ШВЕЦА]
Шрифт:
Я закрыл глаза. Сестра говорила еще что-то, но я не разобрал, что именно. Ее голос все удалялся, удалялся куда-то. Я почувствовал укол в руку и забылся окончательно. Потом я опять приходил в себя, но всегда почему-то ночью, а может, вечером или под утро; за окном было темно, на тумбочке горел ночник, а рядом сидела девушка — каждый раз другая. Она запрещала разговаривать, давала глотать маленькие кусочки льда и колола мне руку.
Но вот однажды я открыл глаза и увидел деревья за окном и солнце. Оно освещало овальный флигель дома с полукруглым балконом, который показался мне странно знакомым. Я осторожно втянул в себя воздух и не почувствовал острой боли. Попробовал приподнять голову — это мне
«Доброе утро. Как вы себя чувствуете?»
Женщина присела на табурет рядом. Пока она считала пульс, я рассмотрел ее лицо — смуглое, со строгими черными глазами и большим ненакрашенным ртом. Ей было, может, лет тридцать пять. Я спросил»
«Что со мной, доктор?»
Она велела мне молчать, но успокоила, сказав, что самое худое уже позади.
Так я познакомился с хирургом Еленой Дементьевной Фроловой. Эта женщина, можно сказать, вытащила меня с того света. Рулевым колесом повредило мне грудную клетку. В общем, закрытый перелом двух ребер с проникновением в плевру, кровоизлияние в легкое. Я пролежал на операционном столе полтора часа, а на больничной койке мне предстояло лежать что-то около месяца. Я человек небогатый, служу в торговой фирме вояжером, и, естественно, меня беспокоил вопрос, сколько будет стоить лечение. Как же я удивился, когда Елена Дементьевна объяснила мне, что лечение в Советском Союзе ничего не стоит. Так и сказала: «Бесплатно для всех». Я спросил:
«Даже для меня?»
«Ну да. А что в этом особенного?»
Я не сказал ей — что в этом особенного. Я лежал и смотрел в окно на освещенный солнцем полукруглый балкон, на котором когда-то Лелька развешивала выстиранное белье фельдфебеля.
«Елена Дементьевна, вы… вы девно служите в этой больнице?»
«Очень давно, Альберт Иоганнович. Лежите тихо. Вам еще нельзя много разговаривать».
На следующий день ко мне пустили моего товарища. Он пришел не только проведать меня, но и проститься: его отпуск подходил к концу, и, чтобы не потерять место, надо было возвращаться в Берлин. Между прочим, он сообщил мне еще одну удивительную вещь: мою машину починили, она стоит в гараже автомобильного клуба, и я, когда поправлюсь, смогу поехать на ней домой. Сколько это стоит? Ничего не стоит. Ремонт ради учебной практики произвели дос-а-а-фов-цы. Это трудное русское слово, но я его, как видите, хорошо запомнил…
Бауэр как-то хмуро усмехнулся, попросил у Богат-кина сигарету.
— Извините, у меня, конечно, есть свои, но хочется покурить русскую. Табак хороший и название — «Друг»…
Да-а… Мне еще долго после операции нельзя было курить. Елена Дементьевна запрещала. Строгая она была. Я ее боялся: вдруг спросит, где я воевал. Но она ничего такого не спрашивала и о себе не рассказывала, Сдержанная, молчаливая была. Спрашивать ее о том, где она была во время войны, я не решился, но однажды выбрал момент и завел об этом разговор с медицинской сестрой.
«Наша Елена Дементьевна настоящая героиня. У нее орден есть», — сказала девушка.
И тут я услышал то, что ожидал и чего не ожидал услышать.
В сорок первом году пионерка Леля Фролова укрыла в закоулке больничного подвала двух раненых разведчиков — солдата и офицера Советской Армии. Она боролась за их жизнь — лечила, кормила подопытными кроликами. С риском для жизни таскала лекарства, бинты. Она сумела связаться с партизанами и, когда поставила раненых на ноги, ушла вместе с ними к своим…
Бауэр оборвал рассказ, надолго замолчал. Ничто не нарушало тишины спящего туристского лагеря. В темных окнах гостиницы отражался лунный свет.
— Рассказать Елене Дементьевне о себе я не посмел. Не хватило мужества. Так и уехал… Да ведь сделанного не воротишь. Надо впредь быть умнее.
Богаткин молча раскрыл коробку, молча чиркнул спичкой. Сам он в это время думал о девчонке Лельке Фроловой, видел ее перед собой в полутьме больничного подвала, в рваном ватнике, худенькую, большеротую, с лихорадочным голодным блеском в черных глазах. И о многом еще подумал тогда бывший разведчик Ленинградского фронта, капитан запаса Владимир Богаткин, но вслух он сказал только одну фразу;
— Да… Впредь надо вам быть умнее.
АННА ПАЛКА
За окном крутился мелкий сухой снег, и мороз вовсю разрисовывал стекла, а мы лежали на жестких клеенчатых кушетках в одних плавках, и большой термометр под электрическими часами показывал плюс двадцать четыре градуса. Тридцать минут между заплывами Борис Владимирович требовал проводить лежа на спине, без движения, и когда кто-нибудь из самых нетерпеливых пробовал сесть и почитать книжку, наш тренер неожиданно появлялся в дверях и, насмешливо глядя на нарушителя, говорил, обращаясь ко всем: «Вот вы перворазрядники и мастера. Откровенно говоря, я удивляюсь, как это вы, не научившись подчиняться режиму, добрались до такого класса. А ведь каждый из вас, уж конечно, метит в чемпионы».
Борис Владимирович не любит много говорить: у него своя, особенная манера «вправлять мозги». Помню, однажды мне вздумалось решать кроссворд, а так как записывать слова лежа на спине трудно, то весь «полумертвый» получас я просидел по-турецки, положив журнал на колени. Когда время отдыха истекло, в раздевалку быстрым шагом вошел Борис Владимирович и скомандовал:
— Виктор Шрамков и Юрий Горохов, на старт. Зачетный заплыв кролем на сто метров.
Это было неожиданно: выпускать против Юры меня, самого молодого в команде, который всегда проигрывает ему три-четыре десятых секунды. И особенно это казалось мне несправедливым потому, что в бассейн уже пришла Анка Палка со своими девчатами, среди которых, конечно, находилась и Света Ларионова.
Как назло, я вчера, гуляя со Светой в Летнем саду, дал ей обещание, что еще в этом году выйду на одно из первых мест. Потом я рассказал об этом разговоре Юре, и он похвалил меня: «Молодец, малыш, нужно держать в сумке маршальский жезл. А то какой это спортсмен, если он сам не верит в себя?»
Бассейн окружили со всех сторон. Еще бы! Каждому было интересно посмотреть, как Юра пойдет сто метров: никто не сомневался, что осенью на этой дистанции он заберет кубок. Я поймал на себе взгляд Светы Ларионовой, и мне стало здорово не по себе: «Проклятый кроссворд! Теперь Борис Владимирович специально выставляет меня на верный проигрыш». Я взглянул в прищуренные глаза нашего тренера и вдруг сразу забыл обо всем, кроме его всегдашних слов: «Пловец на старте должен ощущать в себе пружину, которая обязана мгновенно сработать на разжатие». Я немедленно согнул колени и отбросил руки назад.
Гонг, прыжок… И вот передо мной уже стенка бассейна; я не видел ее, но по ударам сердца чувствовал, что она рядом. Переворот, толчок ногами и снова вперед! На короткой дистанции пловец сразу отдает все силы — «разматывается до конца», как говорит Борис Владимирович.
Когда, оглушенный и ослепленный, я коснулся «последней» стенки, меня встретили аплодисментами; достаточно было посмотреть на улыбку Светы, чтобы понять: заплыв выиграл я! И действительно, Юра отстал от меня на полкорпуса. Борис Владимирович недоуменно поглядывал то на секундомер, то на Юру, то на меня.