Фронтовые ночи и дни
Шрифт:
Они многого не знают! А старшина Титов не собирается делиться ни с кем теми не всегда понятными и ему самому переживаниями — не поймут. Это его, и только его. Этого не отнимут ни штрафбат, ни тюрьма, ни начальство.
Если бы даже его не посылали за «языком», он ходил бы сам, никого не спрашивая. Однако ему вполне достаточно одного-двух таких выходов в месяц. И не потому, что они отнимают слишком много физических и душевных сил, а просто потому, что к каждому выходу надо тщательно готовиться, продумывать каждое свое движение, чтобы не повторяться в деталях, иначе немцам ничего не будет стоить сцапать самого старшину.
Титова никто
* * *
Впереди, перед окопами, захлюпало, послышалось сиплое дыхание, двое перевалили через бруствер, оскальзываясь в темноте на ступеньках, спустились в дот.
— Ну что?
— Порядок, — хрипло ответил один из пришедших. — Четыре мины сняли. Дальше, значит, как договорились: по самой бровке до проволоки. Проход мы сделали. Там уж сами. Да, вот еще что: у того берега — вроде как канава. Так что имейте в виду. — И сапер жадно заплямкал губами, втягивая в себя махорочный дым протянутой кем-то самокрутки.
— Ну, с богом! — Это уже командир роты, на участке которого разведка идет за «языком». — Случ чего — прикроем.
— Пошли. — Старшина Титов первым вышел из дота. В окопе он задержался на секунду, поджидая товарищей, положил руки на бруствер и — словно его сила какая-то подбросила — бесшумно пропал в темноте.
Вслед за ним выбрался подполковник Какиашвили, потом старший лейтенант Носов.
* * *
Возле воды пришлось переждать ракету. Высоко над ними проплыла прерывистая нить пулеметной трассы. С нашей стороны, но значительно правее и левее этого места, ответили короткими очередями.
Старшина вошел в воду. Остальные — за ним. Шли, крепко держась за руки, медленно переставляя ноги, чтобы вода не слишком журчала. Только что этим путем прошли саперы. Прошли туда и обратно. Значит, и они тоже пройдут.
Канава под противоположным, более высоким берегом оказалась неглубокой: до этого вода держалась чуть выше колен, а потом сразу по пояс. Цепляясь за кусты, выбрались на берег.
Опять ракета. Уткнулись в землю. Перележали, поползли, сохраняя дистанцию, какую определяли воронки от снарядов и мин.
* * *
Метров через тридцать дыхание у подполковника Какиашвили сделалось тяжелым, словно ему приходилось прогонять воздух через плотный фильтр противогаза. Он и не подозревал за своими легкими такой особенности, может быть, потому, что давно не приходилось ползать. Да еще в таких условиях. Временами ему казалось, что немцы не могут не слышать его сипящего и свистящего дыхания, и он испытывал неловкость перед старшиной и Носовым: напросился, выходит, чтобы и себя погубить, и других.
Да еще эта грязь, к которой он никак не может привыкнуть. Она налипала не только на руки, но и на лицо. Поначалу подполковник при каждой возможности брезгливо вытирал о траву руки, а потом руками лицо, но скоро понял всю бесполезность и даже вредность этого занятия.
Продираясь среди острых комлей вырубленного кустарника, Какиашвили весь изранился. Холод, правда, сделал его тело почти нечувствительным к боли, вот только ладони немного саднило.
Подполковнику казалось, что они ползут ужасно долго, что сам он уклонился в сторону — на минное поле, и только странный, ни на что не похожий звук, издаваемый время от времени старшиной, вел его за собой.
Во время щелчка и шипения взлетающей ракеты подполковник успевал вжаться в чашеобразное углубление ближайшей воронки, но воронки все такие мелкие, а тело его такое большое. Скорее бы уж все кончилось!
* * *
У старшины Титова поразительно острый слух. Лежа в полусотне метров от немецких окопов, сквозь шорох дождя и вздохи ветра он хорошо слышит, как впереди немец перезаряжает ракетницу. Вот переломил ствол, вот выдернул стреляную гильзу, и она упала на дно окопа, звякнув там о другие гильзы; вот сунул в ствол новую ракету — щелчок! — готово, можно стрелять. Дальше нетрудно представить все остальное, тем более что видел это не раз собственными глазами, затаившись сзади, в воронке, в ожидании удобного момента для броска.
* * *
Рядовой Карл Шмуцке делает все медленно, спешить ему некуда. В темноте он все равно ни черта не видит, кроме смутного силуэта своего товарища, пулеметчика ефрейтора Ганса Рюккена, и ничего не слышит, кроме шума дождя и ветра. Капли барабанят по каске, вода стекает за воротник шинели. Шмуцке ежится, стягивает одной рукой воротник на шее, выдерживает паузу, поднимает другую руку с ракетницей, закрывает глаза, чтобы не ослепила вспышка выстрела, нажимает курок.
Ракета уходит вверх, вспыхивая там бело-голубым огнем, огонь плывет куда-то в сторону, его свет скользит по стенкам и дну окопа. Шмуцке открывает глаза, шарит взглядом перед собой, но не слишком внимательно: вести наблюдение за сектором дело, скорее, пулеметчика, чем его, ракетчика. Поэтому, едва горящая ракета начинает скользить вниз, Шмуцке вновь опускается на дно окопа и, прикрывая телом ракетницу, чтобы не намокла, производит перезарядку. Свет ему не нужен, он все делает на ощупь.
Прямо перед ним стенка окопа, по ней сверху течет мутная струйка воды, вода уже прорыла неглубокую ложбинку. Иногда, светясь, будто мотыльки, наискось пролетают капли дождя. Ракета гаснет, наступает темнота — как у негра в заднице.
Шелестит дождь. Вздыхает ветер. Скучно. Надоело все это до чертиков. Как и сама война, которой что-то не видать ни конца, ни краю. О эти русские! Будь они прокляты трижды по тридцать три раза! И создал же Всевышний народы, которые ни на что не пригодны, зато здорово мешают жить великой германской нации!
* * *
Второй немец, ефрейтор Ганс Рюккен, торчит у пулемета. Когда над головой горит осветительная ракета, он видит все ту же, до отвращения знакомую картину: изрытая воронками земля, колючая проволока, кусты, речка, безжизненные русские окопы на противоположном низинном берегу. Эти русские — варвары и тупицы: рыть окопы возле берега, значит, сидеть по шею в воде и грязи. Дикари. Но чем хуже русским, тем лучше немцам и ефрейтору Гансу Рюккену.