Фронтовые повести
Шрифт:
Помедлив секунду-другую, Шура вернулась к вороху сена, быстро разгребла его и сунула рацию вместе с мотком антенны в ящик с водонепроницаемой прокладкой. Обернув ящик куском старой овчины, она быстро спустилась по лестнице и прошла в огород. Оставив ношу возле кучи хвороста, она не спеша прошлась по огороду вдоль забора, будто отдыхая, но в то же время чувствуя, как бешено колотится сердце — вот-вот вырвется из груди. Не заметив ничего подозрительного, она вернулась, зарыла рацию и забросала сверху старым мусором.
Полная рослая официантка встретила Шуру игривым вопросом:
— Ну, как?
— О
— Что-то ты бледная. Или бежала от кого?
— Да так, устала, — отговорилась Шура и отвернулась, ища какое-нибудь неотложное дело.
Толстуха, однако, не унималась:
— А тут двое приходили, тебя спрашивали. Офицеры. Из новеньких. Такая, говорят, и вот такая! — толстуха сделала круговые движения вокруг своей головы и перед грудью — дескать, с такой прической и с такой фигурой. — Я так сразу и поняла, что они интерес к тебе проявляют.
— Не они первые, не они последние, — беспечно сказала Шура. — Из-за них только и время теряешь, полчаса простояла с ними. Все лясы точат, ухажеры несчастные.
— А чего тебе! — заметила толстуха. — Твое дело молодое, крути, пока крутится.
Шура пожала плечами и улыбнулась, довольная тем, что подозрения толстухи пошли по совершенно другому следу.
Вечером после работы, едва Шура переступила порог своего дома, встревоженная мать так и метнулась к ней:
— Ты ничего не слышала?
Шура как можно спокойнее спросила:
— А что случилось, мама?
Оказывается, днем, как только Шура ушла в столовую, на их улице появились вдруг солдаты с какой-то особой машиной, оцепили всю улицу, два соседних квартала и начали повальный обыск.
— И к нам заходили, начали шарить где попали, сундук отодвинули, под кровать заглянули, на чердак слазили, велели, чтобы я погреб открыла… — рассказывала перепуганная мать. — Потом спросили, кто здесь живет, и я сказала, что ты, доченька, в столовой работаешь, в комендатуре. Тогда они полопотали что-то по-своему и ушли к соседям.
Шура минуты две простояла в оцепенении. Значит, фашисты засекли ее выход на связь с Лесным царем!
— А почему ты волнуешься, мама, — наконец проговорила она, — мало ли они обысков делают? Опять какую-нибудь ерунду ищут…
Но мать эти слова не успокоили. Поджав губы, она внимательно посмотрела на дочь, покачала головой и высказала то, что, видимо, уже наболело на душе.
— Вот станешь сама матерью, тогда поймешь, что материнское сердце всегда чует, — с укоризной проговорила она. — Думаешь, что я не вижу, как ты по чердакам хоронишься? Все вижу. Вроде и не мое дело выпытывать про твои секреты, да ведь я не чужая тебе, сердце-то болит… Как только они понаехали, я сразу поняла, что по твою душу…
— Если бы они за мной приехали, то сразу бы в наш дом пошли, — возразила Шура. — Но ты сама говоришь, что у нас не так уж и обыскивали, как у других. Значит, кого-то другого ищут. Мало ли разных дел люди творят. Так что не надо нам с тобой зря волноваться.
Мать промолчала.
«Я была на связи каких-то две-три минуты, — думала Шура, — неужели могли засечь? Что же теперь делать? Как выйти на вечернюю связь?..»
А время шло, было уже без пяти девять. Ровно в десять, в двадцать два
Одевшись во все черное, повязав голову темным платком, Шура вышла в огород и как будто растворилась в ночи. Она выкопала рацию, задами, чужими огородами, стараясь не потревожить собак, пробралась к заброшенному дому, который она приглядела на всякий случай заранее, смутной тенью скользнула на чердак и ровно в двадцать два ноль-ноль передала: «Я — Тридцатая, я — Тридцатая, прием, прием!»
Ей ответили, что самолеты прилетят бомбить ровно в час ночи, необходима корректировка, желательно с чьей-то помощью. Самой Тридцатой велели поберечься, не вызывать подозрений.
Зарыв рацию в стороне от заброшенного дома, она благополучно вернулась домой. Действительно, как остро не хватает ей сейчас двух-трех помощников! Прежде она думала, что справится одна, и потому не искала помощников. Да к тому же одной вроде бы и безопаснее. Но вот пришла пора для такого дела, с которым ей одной справиться почти невозможно. Через каких-нибудь два часа она должна непременно попасть на станцию и дать сигнал. А ведь можно было завербовать кого-нибудь из рабочих депо, которые там работают не только днем, но и ночью и смогли бы, не вызывая особых подозрений, дать нужный сигнал. Если она попадется на глаза фашистам в неподходящей ситуации, то выкрутиться будет не так уж сложно, на первый раз поверят, на первый раз простят, тем более она попала в столовую комендатуры не случайно, а после тщательной проверки. Но если попадется вторично в нежелательной обстановке, тогда приговор будет беспощадным, тогда уж все промахи и неудачи гестапо в этом городе лягут на ее плечи, и отвечать придется только ей, и никому больше.
Два-три помощника — это очень важно и очень нужно. Но кому она успеет объяснить эту важность и эту нужность, если нет даже одного помощника, а через два часа с небольшим прилетят наши самолеты, и, если не будет зеленой ракеты, они, возможно, улетят обратно, так и не поразив цель. Нет, пожалуй, бомбить они все равно будут, но возможность холостой бомбежки не исключена, могут и мимо отбомбить.
Завтра она непременно свяжется с Володей Хомяковым. Это будет и ему на пользу, утешит и обнадежит парня в таком тяжком горе, и нашему общему делу на пользу. А сегодня…
Надев старый ватник, Шура пристроила ракетницу в вырез подкладки и, зажимая ее под мышкой, вышла на улицу. Сердце ее бешено колотилось, и она инстинктивно ускоряла шаги, будто стараясь попасть в такт сердечных ударов. Если ее схватят сейчас, то до обыска дело может и не дойти, она сошлется на работу в комендатуре, скажет, что возвращается так поздно потому, что пришлось задержаться у знакомого офицера. А он, свинья, напился так, что не смог проводить свою даму… Но если схватят в тот самый момент, когда она будет корректировать бомбежку…