Фрося
Шрифт:
Зачем же он домой идет?! К Наталье – в другую сторону! Совсем мозги заморочила… Сжал зубы – желваки заиграли на скулах – зашагал назад.
Издали увидел ее, под фонарем. Ничего – свернет в парк, пройдет аллеей, не заметит… Как-то она странно стоит – на одной ноге, спиной прислонилась к столбу. А другую поджала. Туфлю сбросила, ей-богу. Так и есть – нагнулась, рукой что-то там ковыряет…
Борис поравнялся с аркой – загремел, нагоняя, трамвай – оглянулся: «единичка», – не сворачивая, пошел к остановке, прибавил шагу.
– Эй!..
За
– Эй!!..
Она оглянулась. Двери задвинулись, трамвай, громыхая и повизгивая, умчался.
Так и стояла: разутая нога полусогнута, пальцы едва касаются булыжника (па-де-де!), повернувшись к Борису, смотрела не мигая, улыбалась – совсем как тогда, у театра, только на щеках две невысохшие слезинки.
Борис подошел – почти подбежал – схватил за локоть, потащил на тротуар:
– Пойдем…
– Туфлю, туфлю надену!
Отпустил, приготовился ждать – но она мигом надела, пристукнула ногой, поморщившись, – опять улыбнулась Борису в лицо. Тот криво усмехнулся, тронул за локоть, и они пошли.
Она поглядывала на ноги, старалась не хромать. Тащилась сзади, Борис нетерпеливо опережал на пару шагов. Отведет – и бегом к Наталье…
– Почему хромаете? – бросил через плечо. Молчать было невмоготу.
– Дура я… Новые туфли надела. Целый день в них, ноги распухли… А как на лавочке сняла – совсем теперь не лезут… Не надо было снимать…
Свернули в парк, она оглядывалась, узнавая.
– Парком короче, – сказал Борис.
Ветер здесь не доставал, с шелестом запутываясь в ветвях.
– И из дому до Москвы поездом?
– Поездом.
Тянуло сыростью, прелым листом, грибами.
– И во сколько же прибыли?
– Утром, в одиннадцать.
Нормально – значит, выспалась. Чего ж она зевает и зевает?.. Давно уже шла, плотно обхватив себя руками, съежившись, смотрела под ноги. По классическим канонам, теперь он должен набросить на нее свою куртку…
Резко остановился, она ткнулась в него, налетев – отшатнулась, подняла лицо:
– ?..
– Вещи! Где вещи?
– А… – отвернулась, махнула рукой. – Там!..
– Где – там? В камере хранения?
– Да. Чемодан.
– Надо съездить, забрать…
– Нет-нет! Там ничего такого! Не надо!
Торопливо зашагала дальше.
Борис догнал. Не надо – так не надо. Не хватало еще и на вокзал переть. Наталья уже ждет… Проворчал:
– Зачем тащила, если ничего такого…
– А я и не тащила. – Не смотрела на Бориса, но он видел – слышал – что улыбалась, голос зазвучал по-новому, звонко, до сих пор еле слышно было. – Я – вот так! – развела руки.
– Как –
– Совсем! Вот… – запустила руку в бездонный карман юбки, выудила кошелек, – здесь деньги. И все! – И бросила кошелек обратно. – А зачем – вещи? Мне только поговорить… с вами… часик, думала, – и назад.
– Авантюристка…
– Чё?
О, прорвалось – нашенское. Улыбнулся:
– Да ничё. Ненормальная ты, говорю… А в поезде как же? Переодеться, на ночь, всякое такое?
– А зачем? Я – в общем.
– В общем вагоне? – Даже приостановился. – Сидя? Двое суток?
– А чё? Я здоровая – сидя сплю. Спала. – Зевнула широко. – Пойдемте, а? Спать хочу.
– Уже близко…
Спала – спать хочу. Сейчас заснёшь, дуреха…
Парк остался позади. Борис приглядывался к ней, когда попадали в свет фонаря.
– Ну, а щетка, мыло? Зубы почистить – а?
– Это не додумала, верно. Да ничего – за неделю не сгниют! – Улыбнулась, обнажив крупные ровные зубы.
Зашли в темный двор. Споткнулась, ухватила Бориса за рукав. Сразу же отпустила.
– Ну вот, пришли. На пятый этаж.
На третьем она сказала:
– Кошками пахнет.
– Здесь старуха живет. Восемь кошек у нее.
– Одинокая?
– Ну да – и восемь кошек.
Вздохнула. И пока поднимались дальше, все оглядывалась на старухину дверь.
Борис долго отпирал, никак не мог попасть ключом в скважину. Наконец, отпер – пнул ногой, распахнул узкую створку.
– Прошу!
Шагнула в темный коридор, остановилась, Борис остался на площадке.
– Отдельная?
– Да.
– Сколько комнат?
– Пять!
– Ох!..
– Если считать кухню, коридор, ванную и сортир.
– Все равно – хорошо, – сказала она без улыбки.
– Может, и мне разрешите войти?
Шарахнулась в сторону – Борис вошел, щелкнул выключателем. При ярком свете увидел то же самое: широкий, вздернутый нос, скуластые щеки, большой бесцветный рот, синяки под глазами (вообще-то в глазах что-то есть… и огромные). Ресницы неестественно длинные, темные, как и брови, темней, чем волосы, открытый лоб – шар, и вся она – шар, эта блузка, эта юбка… ноги не разглядишь… Не видит, как он ее нахально разглядывает – пялится, не моргая, на пустой коридор. Нет, не совсем пустой…
По облупленным доскам пола (от краски одни воспоминания) – обрывки бумаги, смятая газета, по стенке, на гвоздях – плащ, мохнатая куртка, кожаная фуражка, в углу – фанерный ящик под сдвинутой крышкой, на нем две щетки, сапожная и платяная, тюбик с черным гуталином, некогда белая пикейная кепочка. И зеркальце, прилеплено к стене изолентой – заглянула в него, провела по недлинно стриженным пепельно-серым волосам. Дохнула на зеркало и протерла ребром ладони.
– Осторожно, отвалится.
У зеркала не задержалась – уставилась на две пары тапочек. Ногой показала на те, что поменьше: