Функции "младших героев" в эпическом сюжете
Шрифт:
Неуязвимость архаического героя выражается, как правило, эксплицитно (для более поздних типов героя она подразумевается: герой не гибнет, ибо он – герой). Архаические герои обладают железным (каменным, стальным, булатным) телом – якутский то ли каменно-, то ли железнотелый Нюргун Боотур Стремительный и другие персонажи олонхо, имеющие каменные или железные сердца (в прямом смысле) [Nekljubov S.Ju. 1981], нарты – булатно-стальной Батрадз, Тлепш, у которого железные ноги, и Хамыц, у которого стальные усы. В классическом эпосе неуязвимость не является природной чертой героя – она либо приобретается (например, Ахиллом – при рождении, Зигфридом – при совершении первого подвига), либо свойственна не телу героя, а его доспехам (индийский Карна, киргизский Манас). Еще более позднюю ступень развития представлений о неуязвимости героя видим в русской былине, где Илье Муромцу “смерть на бою не писана”, – то есть источник неуязвимости предельно “дематериализуется”. Оборотной
В классическом эпосе эти черты героя уходят в подтекст, однако иногда они самым неожиданным образом проявляют себя – и вполне “человечный” богатырь вдруг оказывается сверхъестественным обжорой, или исполином, или об него ломается оружие врага (отзвук каменнотелости). Примеры подобного мы много раз встретим на страницах этой работы. Главная же черта архаического героя – его исполинская сила, дающая возможность в одиночку сокрушать чудовищ – в классическом эпосе становится общим местом, трансформируясь в способность истребить вражеское войско, и является характеристикой либо главного героя, либо вообще любого сколько-нибудь значимого персонажа.
К архаическому эпосу (и даже еще глубже – к мифам о первопредке) восходит и такой популярный мотив, как ссора эпического государя с лучшим из богатырей. В тех традициях, где образа эпического государя нет (например, в нартских сказаниях), герой ссорится с богатырским племенем (Сослан–Сосруко приходит на хасу незваным; обидевшись на нартов, он лишает их огня, и некоторые замерзают до смерти; в настоящей работе будут приведены аналогичные примеры их эпоса народов Африки). Корни этого мотива восходят к сказаниям о страхе людей перед могущественным, но не ведающим моральных законов первопредком – в конечном счете, этот страх является причиной ухода первопредка из мира людей [Мелетинский. 1976. С. 179]; [Котляр. 1984. С. 115]. Тот же страх иногда вызывает и архаический герой – якутский Нюргун, едва родившись, грозит гибелью всему миру, монгольский Хан-Харангуй может убить ни за что [Санжеев. С. 66-69, 133-141 и др.], на это же вполне способен и Зигфрид в немецких народных сказаниях [Чудесная повесть о Роговом Зигфриде // Песнь о Нибелунгах. С. 285], армянский Багдасар и другие. Даже в классическом эпосе герой способен обрушивать гнев на своих (наиболее яркий пример – Ахилл). Такой герой нередко отличается сверхъестественным происхождением или другими нечеловеческими признаками, так что мы вправе говорить, что кроме страха перед яростью, в этом мотиве присутствует и страх перед этим героем как нечеловеком, перед личностью, имеющей иномирное происхождение. На более поздних этапах, когда сверхъестественные мотивировки забываются или уходят в подтекст, причиной отторжения лучшего из героев является страх именно перед тем, что он – лучший, что он превосходит возможности обычного человека. На материале средневекового мышления это показано А.Я. Гуревичем, который писал о том, что для средневекового сознания любое отступление от стандарта (даже в лучшую сторону) подлежит наказанию [Гуревич. 1984. С. 201], доблестью считается сходство с другими [Гуревич. 1984. С. 216].
Мы не будем сейчас касаться такой важной проблемы, как трансформация архаического эпоса в классический, смена богатырских идеалов в эпоху ранней государственности – об этом подробно писали такие крупнейшие ученые, как Е.М. Мелетинский, В.Я. Пропп, Б.Н. Путилов; некоторое резюме их суждений можно найти в указанных выше моих статьях. Эта проблема лежит в стороне от темы настоящей работы, так как даже из приведенного материла видно, что выделенная нами во “Вступлении” триада мотивов (“Ссора”, “Бой с войском”, “Гибель младшего героя”) связана с наследием архаической эпики, с образом богатыря, имеющего ряд сверхъестественных черт, хотя и воспринимающегося и сказителями, и слушателями эпоса как человек, а не полубог. Несомненно, с развитием эпоса мотив враждебности героя к своим убывает – что является составной частью гармонизации морального облика героя при переходе от архаического эпоса к классическому. Заметим, что эта враждебность героя к своим выражается не только в мотивировке ссоры (точнее, в подтексте этой мотивировки), но и в вольном или невольном убийстве младшего героя. Иными словами, ссора и убийство младшего героя – это две стороны одной медали: враждебности архаического героя, имеющего черты первопредка, к своим. Второй мотив – бой с войском – есть наглядная демонстрация сверхчеловеческих качеств героя, особенно когда он претерпевает “гневное преображение”, которое в мировом эпосе изображается почти в одних и тех же формах.
Какова же судьба архаики в русском эпосе? По мнению В.Я. Проппа, в былинах от старых сюжетов остается только форма, содержание же меняется, иногда – полностью [Пропп. 1955. С. 57]. Дальнейший анализ русского эпоса на фоне мирового покажет нам, что далеко не всегда с мнением Проппа можно согласиться. Мы склонны придерживаться точки зрения Б.Н. Путилова, который писал: “Старый (то
“Классический славянский эпос не может быть понят... вне учета его связей с предшествующим эпическим наследием. В то же время он сам заключает в себе немалый материал для восстановления если не целостной картины, то, во всяком случае, существенных слагаемых догосударственного эпоса”, – писал Б.Н. Путилов еще тридцать лет назад [Путилов. 1971. С. 18]. Мы в настоящей работе попытаемся рассмотреть один из центральных былинных сюжетов в сравнительно-типологическом освещении, поскольку именно таким образом можно понять внутреннюю логику сюжета и законы его построения. К этому рассмотрению мы и переходим.
Глава II
СИЛЬНЫЙ “МЛАДШИЙ ГЕРОЙ”
Прежде чем заниматься непосредственным анализом этого образа, следует оговорить принципиальный момент, от которого зависит всё построение дальнейших рассуждений. Если мы сосредоточим свое внимание на собственно образе “младшего героя”, то мы получим представление о его происхождении, возрасте, отношении к вождю и дружинникам – и не более. Статичное, изолированное рассмотрение “младшего героя” нисколько не прольет света на вопрос, почему, собственно, он “младший”. И потому в центре нашего исследования будут взаимоотношения главного и “младшего” героев, то есть система мотивов, в которой действующими лицами являются эти два персонажа.
Даже беглый абрис круга былин о бое Ильи с войском Калина-царя приводит к выводу, что эти сказания строятся на трех мотивах:
– удаление главного героя от битвы (его распространенный вариант: ссора героя с эпическим государем),
– бой с войском,
– гибель “младшего героя” при попустительстве главного.
(Относительно гибели уточним: в том случае, когда в роли “младшего героя” оказывается Илья Муромец, мы имеем дело с тем, что П.А. Гринцер назвал “едва-не-гибель” героя. Впрочем, и в былине о Ермаке смерть юного богатыря не устраивает большинство сказителей. Поэтому для нас собственно трагический финал истории “младшего героя” – это лишь частный случай сюжета, где он может погибнуть. Правильнее было бы при определении мотива писать “едва-не-гибель”, однако это сделает название слишком громоздким. Поэтому мы в дальнейшем будем употреблять этот термин в тех случаях, когда гибель героя возможна, но не происходит.)
Итак, возникают вопросы: 1) сколь часто эти три мотива встречаются в мировом эпосе – как устном, так и литературном; 2) по каким законам (при каких условиях) возможно их объединение в цельный сюжет; 3) почему образ “младшего героя” устойчиво связан именно с этой триадой. Ответ на эти вопросы поможет нам выявить место былины о Ермаке в мировом эпосе.
* * *
Мы начинаем наш анализ образа “младшего героя” с Ермака. Былину о нем невольно хочется назвать “падчерицей отечественного эпосоведения”. Ее анализирует, кажется, только В.Я. Пропп [Пропп. 1955. С. 331-333] – и то не как самостоятельный текст, а как эпизод былины об Илье и Калине. И всё же В.Я. Пропп – единственным из ученых – не закрывает глаза на смерть Ермака, считая ее закономерной и даже отмечая, что гибель юного героя “подробно рисуется при описании боя” [Пропп. 1955. С. 333]. Но, несмотря на это утверждение, анализа подробной обрисовки кончины юноши у В.Я. Проппа нет, видеть в Илье Муромце хотя бы невольного убийцу Ермака ученый не желает.
Совершенно игнорирует эту былину А.М. Астахова, не упоминая ее в своей книге “Русский былинный эпос на Севере” (при том, что на материале этой былины четко видны региональные отличия – былина специфически олонецкая) и не включая ее в сборник “Илья Муромец”. В комментариях к этому сборнику былине уделена всего одна фраза – А.М. Астахова отмечает устойчивость сюжета и утверждает, что роль Муромца сводится к тому, что “он вовремя удерживает увлекшегося боем молодого богатыря” [Астахова. 1958. С. 463]. Такой подход и во времена А.М. Астаховой был не нов – еще комментатор сборника Киреевского решительно не приемлет трагический финал былины: “...Вспомним, как больше всех товарищей щадит он <Илья Муромец> всякую новую и молодую силу, как бережет и лелеет Ермака, которого, как младшего и позднейшего богатыря, творчество подводит к нему ребенком” [Кир. С. XXXV]. Близкой точки зрения придерживался и А.Н. Веселовский – в седьмом разделе своей работы “Южнорусские былины” он пишет: “Эпизод о гибели богатырей перенесся механически в соответствующее место песни о Ермаке, изнемогшем от вражьей силы” [Веселовский. С. 281-282].