Фырка
Шрифт:
– Ты, суматоха! – анчутка зыркал из-под мохнатых бровей и надувал толстые мохнатые щёки. – Ты этаво, будь как дома, да не забывай, што в гостях.
– У тебя-то, какой дом? За банным веником? – ехидно спросила Фырка, постучав роговистой пяткой плесны-копытца по крыше бани.
– Ты не ори, этаво, поди не дома. Да и дома не ори, – анчутка вывалил дынное пузо за рябую тесёмку, опоясывавшую косоворотку, посопел и добавил: – Смотри, хозяин дома строгий.
– И чё? Отшлёпает меня?! – захихикала чёртова барышня и фыркнула по-городскому. Коротко. Высокомерно.
– Тут,
– Ой-ёй! Не фырчи, а вой! – Фырка наморщила нос-пятачок, не захотела прислушаться.
Лишь слегка обеспокоилась. А назавтра, ровно в полдень, – в это время, как и в полночь, черти особенно опасны, – в ворота громко ударили. Не в калитку, а именно в ворота. Медовая подняла голову от монитора, но осталась на веранде. Однако, ударили ещё раз, словно подтверждая – да – принесла нелёгкая. Медовая пошла посмотреть.
Он стоял стройный, покачиваясь будто тростник от ветра, а потому казался лёгким. Мужчина с золотыми глазами и цвета пепла волосами. Он не улыбнулся приветливо, а рука двигалась, словно замедленный видеосъемкой рывок лапы леопарда.
– Здравствуйте, – голос мужчины звучал тихо, зато чудилось будто звучит он отовсюду. Обволакивает. И вместе со звуком на женщину обрушились запахи. Огня и дыма. Быстрой холодной реки и лязгающего чрева машинного отделения парохода. Мыльной пены и острой опасной бритвы по утрам. Высокой потёртой луки кожаного седла и оружейной смазки.
Ветер! Это ветер летел из снегов, рвался вниз, по скалам и поднимался из знойных песков, накрывших сырую землю. У Медовой ослабли ноги. А Фырка влюбилась сразу.
Медовая молчала, возможно, для слов и не хватало вздоха, потому златоглазый набрал в лёгкие пьянящего воздуха сада и выдохнул: «Жажда убивает меня… В твоём саду колодец… Живая вода…». Вместе со словами выдохнул и последние силы, лишился их, упав в ноги женщины. Его левый кулак, тот, которым он не бил в ворота, разжался и с ладони на железную решётку дорожки, сверкая, посыпались драгоценные камни. «Вот те нафиг!» – от удивления и напряжения Фырка стала видимой. Медовая сильно вздрогнула, провела рукой – от запястья до локтя, – по опустившимся векам очей. «Господи, оборони!» – осипшим голосом крикнула она и склонилась над незваным гостем.
«Ишь, сильная-то какая!» – удивилась Фырка, наблюдая за тем, как женщина тащит пепельноволосого от ворот к дому. Чертовка помочь не решилась. Хотя и конечно, Медовой помогал, пыхтя и кряхтя, анчутка да какие-то мышки-норушки, птички-синички и букашечки в цветастых рубашечках. Из такой помощи уже можно было сделать выводы, но Фырка к этому не стремилась. А женщина действительно была сильна, что было трудно предположить, видя её черкающей бумажные листы, или полуодето скользящей по дому и саду. Фырка, пока все заняты, подобралась к лалам поближе. И моментально отшатнулась, испугалась и взлетела на ветку яблоньки-китайки.
Драгоценные камни пылали белым калением. Медовая, в отличии от чертовки, не могла видеть ни анчутку, ни мышек-норушек, ни птичек-синичек, не говоря уже о букашечках. И тем паче, не могла она видеть Сестричек-привычек. А они опустились двумя облачками, золотистым и серебристым, величиной с настольное зеркало каждое.
Вот тут я вынужден дать второе пояснение. Мрачный ковырятель коросты на человеческой душе, Фёдор Достоевский, утверждал, что в России нет веры, одни суеверия, и надо признать – во многом был прав. Читатель может держаться другого мнения, но это его дело, а я лишь подсказал.
Фырка не могла не понимать под чьей защитой находится пепельноволосый, но оцепенела и стала такой незаметной, что не видела собственного хвоста. Медовая же не видела Сестричек, но услышала их разговор.
– Он обессилил, – сказала привычка золотистая.
– Его поборол сон, – уточнила серебристая.
«Наверное, я говорю сама с собой, – решила Медовая. – Дыхание ровное, а пульс едва бьётся, а рука жаркая!»
– Что же делать-то? – спросила она вслух.
– Дай ему живой воды, – предложила золотистая Сестричка.
– Лекаря найди! – посоветовала привычка серебристая.
Медовая побежала в сад, пытаясь собрать мысли. «Живой воды он просил! Колодец! Но у нас нет колодца… У нас скважина и насос. Да! Врача же надо!».
Фырка вся ушла в кисточку собственного хвостика, стала тише шерстинок, даже тише грохота, когда шерстинки растут на нём, то есть, на хвосте, потому как серебристая привычка, воскликнув – «я сама», промчалась в двух локтях от чертовки.
– Чегой-ты вороты нараспашку? – у входа во двор стоял горбатый старик в когда-то изумрудного цвета бухарском халате, прошитом золотистой нитью. На узком вытянутом лице часто-часто моргали пречёрные глаза, а правую сторону спины занимал явственный горб. На левой же лежала плетёная коса из седых волос, спрятанных за багровой, с чёрной каймой девятиклинной шапочкой. Левая рука сухой кистью опиралась на волнистый посох, вернее, на набалдашник в виде синего глобуса. Правая рука пряталась в тёмной варежке, с едва различимым тёмным же узором, и держала белый чемоданчик с красным крестом на крышке.
– Тебя, тебя! – ответили Сестрички-привычки.
– Вы кто? – растеряно, даже ошалело, спросила Медовая и выронила телефон.
– Гыолог, – вдохнув, сообщил старик. – Бывший деревниш партии бекташей.
– Кто-кто? – спросила женщина, окончательно устала и села на траву.
– Сама накарябает на своих листках, потома-ко изумляется, – вновь вздохнул горбун и присел на корточки. – Драгоценными каменьями дорожки посыпаете? Заместо гравия?
Медовая уснула на траве, старик же принялся собирать алмазы, изумруды и рубины в парчовый мешочек, висевший на его искривленной шее.