Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940

Кубичек Август

Но, несмотря на все трудности, вытекавшие из наших разных темпераментов, сама наша дружба никогда не подвергалась серьезной опасности. Подобно многим другим молодым людям, мы не охладели и не стали друг к другу равнодушны со временем. Наоборот! Мы очень старались не сталкиваться во мнениях по повседневным вопросам. Кажется необычным, но он, так упрямо придерживавшийся своей точки зрения, мог также быть таким деликатным, что иногда я чувствовал себя пристыженным. Так что с течением времени мы все больше и больше привыкали друг к другу.

Скоро я начал понимать, что наша дружба продолжается главным образом потому, что я был терпеливым слушателем. Но я не был неудовлетворен этой пассивной ролью, так как она давала мне понять, как сильно мой друг нуждается во мне. Он тоже был совершенно одинок. Его отец к тому времени уже два года как умер. Но как бы он ни любил свою мать, она не могла помочь ему в решении его проблем. Я помню,

как он, бывало, читал мне длинные лекции о вещах, которые совсем меня не интересовали, о таких, как, например, взимание пошлины у моста через Дунай или сбор средств на улицах для благотворительной лотереи. Ему просто надо было высказаться, и он нуждался в ком-то, кто бы его выслушал. Я часто пугался, когда он обращался ко мне с речью, сопровождая ее энергичной жестикуляцией исключительно для меня. Его никогда не волновал тот факт, что я был единственным его слушателем. Но молодому человеку, который подобно моему другу страстно интересовался всем, что он видел и пережил, необходимо было найти выход своим бурным чувствам. Напряжение, которое он ощущал, снималось рассуждениями об этих вещах. Эти речи, которые он произносил обычно где-нибудь на открытом воздухе, под деревьями на горе Фрайнберг, в рощах у Дуная, казалось, были извержениями вулкана. Это выглядело так, как будто что-то неведомое, из иного мира, вырывается из него. Такую бурю чувств я видел до этого лишь в театре, когда актер должен был выразить какие-то сильные эмоции, и сначала, столкнувшись с такими «извержениями», я мог лишь пассивно стоять разинув рот и забывая аплодировать. Но вскоре я понял, что это не актерская игра. Нет, он не играл роль, ничего не преувеличивал, он это действительно чувствовал, и я видел, что он совершенно искренен. Я снова и снова поражался тому, как легко он выражает свои мысли, как живо ему удается передавать свои чувства, как свободно текут слова с его языка, когда его захватывают эмоции. Сначала на меня производило впечатление не то, что он говорил, а то, как он это говорил. Для меня это было чем-то новым и удивительным. Я никогда не мог себе представить, что человек может производить такой эффект простыми словами. Но от меня он хотел одного – чтобы я соглашался с ним. Вскоре я это понял. Мне было нетрудно соглашаться с ним, потому что я никогда не задумывался над многими вопросами, которые он поднимал.

Тем не менее было бы неправильным предполагать, что наша дружба ограничивалась лишь этими односторонними отношениями. Это было бы слишком недостойно Адольфа и слишком мало для меня. Важно было то, что мы дополняли друг друга. В нем все вызывало сильную реакцию и заставляло его становиться оратором, ведь его эмоциональные вспышки говорили лишь о его страстном интересе ко всему. Я, с другой стороны, будучи натурой пассивной, безоговорочно принимал все его доводы относительно того, что его интересовало, и поддавался им, за исключением вопросов, связанных с музыкой.

Конечно, я должен признать, что притязания Адольфа на меня были безграничны и занимали все мое свободное время. Так как ему самому не было нужды придерживаться определенного расписания, мне приходилось быть всецело в его распоряжении. Он требовал от меня всего, но также был готов сделать все и для меня. На самом деле у меня не было альтернативы. Моя дружба с ним не оставляла мне времени на дружбу с другими людьми, да я и не чувствовал в них необходимости. Адольф для меня значил столько, сколько значила бы дружба с дюжиной других, обычных друзей. Только одно могло бы заставить нас расстаться – если бы мы оба влюбились в одну и ту же девушку; это было бы серьезно. Так как в то время мне было семнадцать лет, это вполне могло бы произойти. Но именно в этом отношении судьба припасла для нас особое решение. Это было такое уникальное решение – я опишу его позже в главе под названием «Стефания», – что вместо того, чтобы разрушить нашу дружбу, оно углубило ее.

Я знал, что у него тоже не было никакого друга, кроме меня. В этой связи я помню одну совершенно тривиальную деталь. Это случилось, когда мы гуляли по Ландштрассе. Из-за угла вышел молодой человек приблизительно нашего возраста, пухлый, щегольски одетый молодой господин. Он узнал в Адольфе бывшего одноклассника, остановился и, ухмыляясь во весь рот, крикнул: «Привет, Гитлер!» Он фамильярно взял его под руку и вполне заинтересованно спросил, как тот поживает. Я ожидал, что Адольф ответит ему в той же дружеской манере, так как он всегда придавал большое значение корректному и вежливому поведению. Но мой друг покраснел от гнева. По опыту я знал, что эта смена выражения лица не предвещает ничего хорошего. «Тебе-то какое дело?» – возбужденно бросил он в ответ и резко оттолкнул его. Потом он взял меня под руку и пошел вместе со мной, не беспокоясь об этом молодом человеке, покрасневшее недоуменное лицо которого я и по сей день вижу перед собой. «Все они будущие госслужащие, – сказал Адольф, все еще

разъяренный, – и с такой компанией мне пришлось сидеть в одном классе». Он не скоро успокоился.

В моей памяти всплывает еще один случай. Умер весьма уважаемый мной мой учитель игры на альте Генрих Дессауэр. Адольф пошел со мной на похороны, что сильно удивило меня, так как он не был знаком с профессором Дессауэром. Когда я выразил ему свое удивление, он сказал:

«Я не вынесу, если ты будешь общаться с другими молодыми людьми, разговаривать с ними».

Не было конца поводам, даже пустячным, которые могли его расстроить. Но больше всего он раздражался, когда ему намекали на то, что ему следует стать государственным служащим. Всякий раз, когда он слышал слова «государственный служащий», даже без всякой связи с его собственной карьерой, он впадал в ярость. Я обнаружил, что эти вспышки гнева были в определенном смысле ссорами с его давно умершим отцом, самым большим желанием которого было сделать из него государственного служащего. Эти вспышки были, так сказать, «посмертной защитой».

Неотъемлемой частью нашей дружбы в то время было то, чтобы мое мнение о государственных служащих было таким же низким, как и его. Зная о его яростном неприятии карьеры в сфере госслужбы, я могу теперь понять, что он предпочитал дружбу простого обойщика дружбе тех испорченных баловней, которым было гарантировано покровительство благодаря их связям и которые заранее точно знали, по какой стезе пойдет их жизнь. Гитлер был совершенной им противоположностью. У него все было неопределенно. Существовал еще один положительный момент, который делал меня в глазах Адольфа человеком, дружба с которым была предопределена: подобно ему я считал, что искусство – это самое лучшее, что существует в жизни человека. Конечно, в те времена мы не могли выразить это чувство такими высокими словами. Но на практике мы следовали этому принципу, потому что в моей жизни музыка уже давно стала решающим фактором; в мастерской я работал, только чтобы заработать себе на жизнь. Для моего друга искусство значило даже еще больше. То, как он настойчиво все впитывал, тщательно исследовал, отвергал, его ужасающая серьезность, его постоянно активный ум требовали уравновешивающей силы. И только искусство могло ее дать.

Таким образом, я отвечал всем требованиям, которые он предъявлял к другу: у меня не было ничего общего с его бывшими одноклассниками; я не имел отношения к государственной службе; и я жил исключительно ради искусства. К тому же я много знал из области музыки. Сходство наших наклонностей, равно как и несходство наших темпераментов, крепко спаяло нас.

Я предоставлю другим судить, выбирают ли себе такие люди, которые, как Адольф, находят свой путь с уверенностью лунатика, товарища, необходимого им на конкретном отрезке их пути, случайно, или судьба выбирает за них. Я всего лишь могу сказать, что начиная с нашей первой встречи в театре и вплоть до того времени, когда он бедствовал в Вене, я был таким товарищем Адольфа Гитлера.

Глава 3

Портрет молодого Гитлера

У меня нет фотографий Адольфа, сделанных в годы нашей дружбы, – вероятно, из этого периода жизни нет ни одной его фотографии. Отсутствие фотографий тех времен совершенно не удивляет. В начале века не было фотокамер, которые можно было бы удобно носить с собой, и даже если бы такие имелись, мы не смогли бы себе такую позволить. Если вы хотели иметь свой портрет, то шли в фотостудию. Это тоже было дорого, и требовалось как следует подумать, прежде чем доставить себе такое удовольствие. Насколько я помню, мой друг никогда не выражал желания сфотографироваться. Он никогда не был тщеславным, даже тогда, когда в его жизнь вошла Стефания. Я полагаю, что существует не более пяти фотографий Адольфа Гитлера, сделанных в годы формирования его личности.

Самая ранняя из известных фотографий изображает Адольфа младенцем в возрасте нескольких месяцев, она была сделана в 1889 году. На ней видны характерные пропорции носа, щек, рта, светлые пронзительные глаза и челка. Что больше всего поражает в этом портрете – огромное сходство мальчика с матерью. Я сразу же заметил его при первой встрече с фрау Гитлер. Его сестра Паула была похожа на отца. Я никогда не знал его, так что я полагаюсь на то, что мне сказала фрау Гитлер.

Фотографии школьных лет Гитлера – это групповые фотографии класса, портретов нет; несмотря на временной интервал между ними, на обеих мы видим все то же инородное лицо, как будто ничто не изменило его. Для меня они отражают неотъемлемую характеристику его личности, этот вид «я остаюсь неизменным». Есть набросок, на котором он изображен в профиль, оставшийся от школьных лет в Штайре (город в Верхней Австрии. – Пер.), когда ему было шестнадцать лет. Художник Штурмлехнер назвал его nach der Natur – «точно воспроизведенный». Конечно, рисунок любительский, но тем не менее я считаю, что он довольно хорошо передал сходство.