Гадир, или Познай самого себя
Шрифт:
После полудня
Завтра выдадут новую одежду (то есть меня вызовут к начальству); значит, впервые за последние три года я перешагну порог камеры, пройду знакомым путем до кладовой, потом - десятиминутный врачебный осмотр и снова назад. Какое-никакое, а событие; возможно, на этот раз я что-нибудь найду. Хотя бы новые впечатления.
Небо слепяще-синее и омерзительно безоблачное (лучше уж небо без богов, чем без облаков!).
Ночью
Долго лежал без сна (может быть, разволновался из-за предстоящего дня). Из продолжительности затмений можно было бы, не привлекая никаких иных данных, вывести соотношение величин в Солнечной системе: самые долгие лунные затмения длятся около трех с половиной часов; поскольку же Луна ежедневно смещается приблизительно на двенадцать градусов, для упомянутых трех с половиной часов ее смещение составит, грубо говоря, полтора градуса, а это означает, что тень Земли в момент такого затмения имеет диаметр, равный трем диаметрам полной
Все еще ночь
Банальный обрывок сна: низкорослый кеглеобразный человек в светло-коричневом балахоне - у него пронзительные глаза, правая половина лица изуродована рубцом - угрюмо протягивает мне пару деревянных сандалий. Естественно, все это навеяно известием о предстоящей выдаче одежды; но часто именно в таких эпизодах снов содержится больше всего смысла; раньше мне уже доводилось убедиться в том, что как раз подобного рода чепуха в точности сбывается. Потому что во сне мы действительно прозреваем будущее, из чего следует, что будущее точно предопределено, во всех своих деталях; а это, в свою очередь, означает, что никакой свободной воли нет, то есть в конечном счете получается так: ограниченное (хотя и очень большое) число элементов комбинируется в соответствии с твердыми правилами, а нам (одной из частичек, задействованных в этом процессе) остается лишь констатировать и описывать происходящее.
Ближе к утру меня слегка лихорадило; плохо!
52, 120
Утро проходит; почти полдень; чувствую беспокойство (это понятно, если покидаешь свои стены не чаще чем раз в тысячу дней, так ведь?). В полдень через решетку с шумом влетел кричаще размалеванный желто-коричневый шмель и стал описывать дикие и бессмысленные круги: это чудовище было длиной с мизинец! (Я тут же его умертвил; настиг, с холодным расчетом подкараулив удобный момент, как сама Судьба.) Я ненавижу насекомых первобытной ненавистью; в детстве меня не раз трясло от ярости, когда июньским днем в роще я тихо стоял и слушал, как вверху, в многострадальных древесных кронах, шелестяще чавкают своими челюстями несметные полчища этих мелких тварей - ползают, пробуравливают дырки в листьях, перепиливают веточки, высасывают соки; осы вонзали свои гибкие клинки в тела вздымающихся на дыбы гусениц: и тогда одна пожирала другую. Детьми мы однажды вытащили из глубины - у рифов, что перед бухтой Лакидона, - черную рыбину, которая вся была одной плавучей хищной пастью, сплошь утыканной зубами. С тех пор я знаю: добро есть нечто противоестественное, противное природе богов (и, может быть, даже человека: один лигурийский наемник как-то рассказывал мне, что наверху, на Севере, живут народы, у которых принято перерубать пленным ребра с обеих сторон позвоночника и потом, у еще живых людей, вытягивать наружу легкие - сделав из них как бы крылья; они называют это "вырезать кровавого орла"! И не думайте, что такое бывает только на Севере. Люди и боги могли бы обменяться рукопожатием; они стоят друг друга.)
Охранник
Одежду поменяют только завтра - проклятие!
После полудня потянулись облака; с северо-запада.
Пример Геродота наилучшим образом показывает, что даже великие, образованные, многогранные умы порой впадают в нелепые заблуждения, если им не хватает естественнонаучных - и прежде всего математических - знаний. Он слышал кое-что об округлости Земли, теории, которую за несколько столетий до него разработали и доказали Пифагор, Фалес, Анаксимандр, - и понимал ее только в приложении к нашей Ойкумене! По его мнению, это означало, что Земля в виде круглого диска плавает по поверхности Океана, и он, естественно опираясь на свои глубокие и обширные топологические познания, ополчился против подобных взглядов, торжествуя, доказывал их несостоятельность - и попал впросак! Он ничего в них не понял; прискорбный фарс, и, главное, нам придется сталкиваться с подобным еще не раз. А жаль! Жаркий сухой лоб;
Ветер разбудил меня среди ночи
Над башней луна золотая пылает; по сказочным пажитям буря гуляет колдует, недоброе замышляет. Я все кувшины с вином таскаю, а оно плещет - не долито до краю. Приблизился Всадник-Луна с Оруженосцем-Звездой: солдаты быстро попрятались за облачной горной грядой. Вот Облачный остров с проливами, для нас, людей, недоступными, утесами серебристыми, что кажутся неприступными. Там, где растет можжевельник, причалила лодка Луны; над бухтою маленький город видит светлые сны; его покой охраняют горы небесной страны. Но я без усилий, как ветер, лечу сквозь воздушный простор, чрез Облачные ворота вступаю в Облачный бор; и все следы моих странствий теряются с этих пор. Я буду бродяжничать вместе с облаками.
Как же, размечтался!
52, 121
Серый рассвет, звезды меркнут. Глотнул воды; чувствую себя плохо (от чрезмерного возбуждения?)
Вдруг
Лязг засовов!!! Быстро спрятать тетрадь!
После возвращения
Дрожу всем телом; я...
Пожалуй, мне нужно прилечь (потрогал лоб: все еще горячий! Очень плохо.)
Безумный восторг захлестывает меня, словно танцора на дионисийском празднике; теперь осталось ждать всего неделю, какое там: четыре дня, а может и всего три!!!
После полудня
Главное - сохранять видимость обычной повседневной рутины; никаких перемен. Работать я смогу только в темноте; днем, значит, буду отсыпаться.
Так вот, нынче утром Шаммай (еще более растолстевший) отворил дверь, лениво проворчал: "Коптишь небо, старая падаль? Ты нам недешево обходишься!.." Указал кивком головы и рукой на выход и для убедительности присвистнул. Я вяло поплелся (глупо представляться не в меру крепким и бодрым); преодолел длинный темный коридор (семнадцать шагов); холодную прихожую; свернул под прямым углом влево (восемь шагов); там была нужная дверь. Он втолкнул меня внутрь: три человека враждебно меня разглядывали; я знал из них только Магона, казначея, того, что развалился за столом перед приходно-расходной книгой. Высокий и тощий (наверное, врач) презрительно нащупал кончиками пальцев мой пульс, сдвинул кустистые брови, послушал, коротко спросил: "Возраст?" и, когда я ответил "девяносто восемь", удивленно посмотрел на Магона, который незаметно кивнул. Пощупав рукой мой лоб (ну как, сынок, горячий?), он обошел вокруг меня, приставил толстое ухо к ложбинке между лопаток, и я механически сделал глубокий вдох. Он еще о чем-то пошептался с Магоном; потом недовольно скривил рот и изрек: "Ему ничего не надо. Через восемь дней сдохнет". "Мм - пару сандалий", - пробормотал М. как-то неуверенно и посмотрел назад: там стоял лицом ко мне низкорослый человек, на вид пройдоха, в светло-коричневом балахоне; человек повернул лисью физиономию - и на тебе: широкий блестящий рубец пересекал ее от уха до пасти. Он почтительно, как подобает вышколенному чиновнику, поклонился - и тогда я увидел это! Прямо передо мной на каменных плитах пола лежал маленький стальной полумесяц, из тех, что носят солдаты на своих кожаных сандалиях, стершийся от времени, но сохранивший светлый и резкий блеск. Человек бросил мне деревянные сандалии, я нагнулся с нарочитой неловкостью, поймал на лету одну, повернувшись, ухватил вторую, уже ощущая в руке прохладу металлической подковки, и, спотыкаясь, вышел (на обратном пути я шагов не считал. Впрочем, говорить об этом излишне).
Час спустя
Подковка превосходная: крепкая, как лезвие ножа, длиной с большой палец и отлично закалена. Я перепилю оба прута внизу, а потом попытаюсь отогнуть их вверх. Если не получится, перепилю и сверху. У меня самая настоящая лихорадка, да и сердце стучит как барабан: сначала придется плыть к острову, примерно пятнадцать-двадцать стадий, то есть два-три часа - но я пока чувствую себя достаточно сильным, приседал же я сегодня. Там, на острове, две усадьбы, значит, должны быть и лодки; возьму одну и доберусь до материка, и так далее, и так далее.
Лучше всего, если бы удалось сейчас заснуть.
Вечером
Не могу спать, не могу. Эти сумерки бесконечны!
Перед глазами проходят целые картины, все слева направо и очень быстро: колышущиеся хлебные колосья, тяжелые и пронзительно-золотые; движущиеся вереницы телег; невнятные выкрики из зияющих солдатских глоток; стремительный пенный след на воде; по левому борту скользит, нескончаемо-зеленый, берег Британики, и разве не мы сами, молокососы, орали "Смерть тимухам", освещаемые полной луной?
Руки кажутся нечувствительными и неприятно-теплыми - раньше я ощущал их такими, только когда бывал сильно пьян. В сумеречных далях все еще не видно ни одной звезды. Ну что же: придется еще какое-то время поиграть с легкомысленными перистыми облаками.
Ночь
и в неутомимых пальцах кусок металла: дело движется! Медленно, конечно, но движется (собственно, пилить можно будет лишь через несколько минут, когда ночной патруль отойдет подальше; как только слышится двойной перебор неторопливых шагов, я вынужден прекращать работу. Кожа на большом и указательном пальцах уже стерлась и покрылась волдырями, но я продолжаю!).