Галантные дамы
Шрифт:
Что же до графа Тибо, то он, как я уже сказал, взялся за описание прекрасного предмета любви своей, к коему взывает о милости в виршах, приводимых господином Паскье; к нему-то я и отсылаю любознательного читателя, не помещая здесь сего отрывка, ибо полагаю это излишним. Достаточно будет высказать свое собственное мнение, а также мнение кавалеров, более меня сведущих в любовном ремесле.
Начнем с прикосновения, которое смело можно признать наисладчайшим выражением любви, ибо вершина ее — в обладании, обладание же неосуществимо без прикосновения; как нельзя утолить жажду и голод, не попив и не поев, так и любовь насыщается не взглядами и речами, но прикосновениями, поцелуями и объятиями, заключаясь Венериным обычаем. С этим соглашался и самодовольный шут Диоген-киник, заявляя — по обыкновению своему, непристойно и глумливо, — что он желал бы так же легко утолять голод, потирая пустой живот, как удовлетворяет свою похоть, потирая некую часть тела. Я мог бы выразить все вышесказанное еще яснее,
Без сомнения, можно вспомнить здесь еще многие и многие утехи и ухищрения науки Венериной, описанные у древних философов, мне же остается сослаться на самых остроумных и утонченных из них, дабы желающие ознакомились с их рассуждениями в сей части. Так или иначе, но именно оттого, что цель любви есть не что иное, как наслаждение, не следует думать, будто его доставляют одни лишь объятия да поцелуи. Многие из нас убеждались, что наслаждение это было неполным, ежели ему не сопутствовали взгляды и речи; тому есть прекрасный пример в «Ста новеллах» королевы Наваррской: некий благородный дворянин довольно долгое время пользовался милостями какой-то неизвестной дамы и, хотя свидания их назначались в непроницаемо-темной галерее и дама не снимала повязки с лица (маски тогда еще не были в ходу), дворянин, обнимая даму, сумел все же заключить, что любовница его хороша собою, привлекательна и желанна. Однако достигнутого ему показалось мало, и он решил узнать, с кем же имеет дело; вот однажды во время свидания (которое всегда приходилось на определенный час) он, крепко обняв даму, пометил ей мелом платье, а было оно черного бархата; после, вечером того же дня, когда дамы, отужинав, сходились в бальную залу, встал он у дверей и, внимательно разглядывая входящих дам, углядел наконец одну с меткою на плече и был немало изумлен, подозревая кого угодно, только не ее, ибо и степенной осанкою, и благонравным поведением, и разумными речами уподоблялась эта дама самой Премудрости Соломоновой, каковою и описана она у королевы Наваррской.
Велико же было изумление нашего кавалера, коему выпал счастливый случай по милости благородной женщины, хотя ее-то можно было заподозрить в последнюю очередь средь прочих придворных дам. Правда, не успокоясь на этом, он пошел дальше, именно поделился с нею своим открытием и стал допытываться, зачем она таилась от него, заставляя любиться с нею тайком и по темным закоулкам. Но хитроумная дама наотрез отказалась и отреклась от чего бы то ни было, клянясь в непричастности к делу спасением своей души и райским блаженством, как оно и принято у женщин, когда они упорно отрицают то, что порешили скрыть, хотя оно уже вышло на свет божий, очевидное и бесспорное.
Дама отделалась испугом, а вот дворянин упустил свое счастье и удачу, ибо любовница его немалого стоила, а поскольку вдобавок разыгрывала из себя святую невинность и недотрогу, то он, можно сказать, лишился двойного удовольствия: одно доставляли бы ему тайные жаркие ласки дамы, другое — встречи с нею при дворе, где держалась она гордо и неприступно; он же, слушая благонравные, строгие и надменные речи дамы пред всеми собравшимися, мог бы вспоминать про себя ее сладострастную игривость, похотливую повадку и неуемность в наслаждении, когда она бывала наедине с ним.
Да, поистине неоправданный промах допустил наш кавалер, заговорив с дамою о своем открытии; что бы ему и дальше вести свои дела с нею, по-прежнему пользуясь ее милостями: оно ведь одинаково сладко что без свечки, что при факелах. Конечно, ему следовало знать, кто она такая, и я не браню его за любопытство, ибо, как сказано в той новелле, он сильно опасался, что имеет дело с Дьяволом: известно ведь, что Дьявол охотно оборачивается женщиной, дабы завлекать и обманывать людей; к тому же, как слышал я от опытных магов, Дьяволу легче принять облик и формы женщины, нежели обрести дар женской речи. Вот по такой-то причине кавалер наш и был в своем праве, желая убедиться воочию, что он любится с женщиной; по его собственным словам, упорное молчание его любовницы тревожило его куда более, чем невозможность видеть ее, наводя на мысли о кознях господина Дьявола; заключим же из сказанного, что был он человеком весьма богобоязненным.
Но только обнаружив истину, не лучше ли было промолчать?! А как же, возразят мне, разве сердечная склонность и любовь не выигрывают, будучи высказаны вслух? Именно в этом наш дворянин и тщился убедить даму, но не только успеха не добился, а утратил и то, что имел.
Несомненно, однако, что все, кому знаком был нрав этого дворянина, извинили бы его, ибо, согласитесь, нужно обладать слишком уж холодным и расчетливым умом, чтобы, любя женщину, играть с нею в прятки и скрытничать, а я слыхал от моей матери, которая состояла при королеве Наваррской и была посвящена в тайны многих ее новелл (даже и выведена в какой-то из них как одна из собеседниц), что героем помянутой истории был мой покойный дядя Лашатеньере: он славился резким нравом, прямотою, а также изрядной ветреностью.
В новелле многое намеренно изменено, дабы сохранить инкогнито персонажей: так, например, дядя мой никогда не состоял на службе ни у принцессы, госпожи его любовницы, ни у брата ее, короля, и это объясняет, отчего он всегда пользовался добрым к нему расположением помянутых высоких особ.
Даму же я называть по имени не стану, скажу лишь, что была она вдовою и фрейлиной при одной высокородной принцессе и умела казаться более монашкою, нежели придворной дамою.
Я слышал рассказ еще об одной даме при дворе наших последних королей, мне хорошо знакомом; дама эта, влюбившись в одного благородного придворного кавалера, повела с ним дело точно так же, как и вышеописанная. Но только она, возвращаясь с любовного свидания в свои покои, всякий раз заставляла одну из прислужниц или горничных осматривать ее со всех сторон, ища сделанной любовником метки, и сей предосторожностью уберегла себя от позора и огласки. Когда на девятый день она принесла-таки со свидания метку на платье, ее служанки тотчас же эту метку обнаружили и признали. После чего дама, опасаясь разоблачения и публичного срама, порвала со своим избранником и на свидания больше уже не являлась.
А ведь лучше было бы (как заметил кто-то из моих знакомых) позволить любовнику метить ее сколько душе угодно и столько же раз стирать отметину, извлекая из того двойную утеху: и страсть свою удовлетворять, и вместе с тем подшучивать над правдолюбцем, который с таким усердием открывал для себя сей новый философский камень, того не ведая, что трудится впустую.
Слыхивал я и другую сказку времен короля Франциска — о прекрасном конюшем Грюффи, который состоял при названном короле и умер в Неаполе, во время путешествия господина де Лотрека, и об одной весьма знатной придворной даме, что пылко влюбилась в него, и не без причины, ибо наш конюший был дивно хорош собою, о чем свидетельствует портрет, мною виденный; окружающие так и величали его: красавец Грюффи.
Однажды эта дама призвала к себе в комнату доверенного слугу, которого никто в свете не знал и не видел, и распорядилась, чтобы слуга этот, прилично и богато одетый, явился к Грюффи и донес ему следующее: одна досточтимая и красивая дама желает признаться ему в любви и доказать ее на деле, однако ни за какие сокровища в мире не согласна показаться и обнаружить свое имя, почему и просит, чтобы к ночи, когда все придворные разойдутся по спальням, он последовал за ее слугою, который и проведет его тайком к своей хозяйке, но только сперва пускай даст завязать себе глаза красивым белоснежным платком, как поступают с парламентером, коего вводят во вражеский город с завязанными глазами, не давая увидеть ни улиц, ни залы для переговоров, и вдобавок держат за руки, дабы не мог он сдернуть повязку с лица; вот такие-то условия и передал посланный от своей госпожи, которая не желала показаться возлюбленному до определенного срока, что тот и принял, пообещав все исполнить; затем слуга оставил его до завтрашнего дня, предупредив, что придет за кавалером и, коли тот будет держаться обещанного и окажется один, сопроводит в райские кущи, где счастливцу не придется раскаяться в своем согласии.
Не правда ли, вот остроумное и неожиданное условие?! Оно нравится мне столько же, сколько требование одной испанской дамы, пригласившей к себе кавалера, с тем, однако, чтобы он принес с собою три «п», а именно был бы «покорным, постоянным и потаенным». На что кавалер отвечал, что охотно придет и принесет требуемое — при условии, однако, что дама не встретит его тремя «х», иными словами, не окажется «холодной худой хрычовкою».
Итак, посланник дамы отбыл, оставив Грюффи в раздумьях и сомнениях. И то сказать: он опасался козней какого-нибудь придворного недоброжелателя или же злой шутки со стороны короля, а то и удара кинжалом. Размышлял он также и о том, какова собою эта неизвестная дама — высокого, среднего или малого роста, красавица или уродина; последнее весьма его пугало, хотя и говорится, что ночью все кошки серы, а бабьи ворота одинаково широки и пройти в них легко что со светом, что без света. В конце концов, посоветовавшись с одним из ближайших своих друзей, решился он пойти на риск, ибо ради любви со знатной дамою (а он почти уверился, что она именно знатна) можно побороть страх и попытать счастья. А потому, дождавшись ночи, когда король, обе королевы и придворные дамы с кавалерами удалились в свои покои, он не преминул отправиться в указанное посланцем место, где и нашел его вдвоем с другим слугою, коему поручено было проследить, не привел ли Грюффи за собою пажа, лакея или какого-нибудь друга-дворянина. Увидев же нашего кавалера одного, первый сказал ему: «Пошли, сударь, госпожа вас ожидает». Потом, завязав ему глаза, повел темными узкими коридорами и неведомыми проходами, так что юноша при всем желании не смог бы определить, где он находится и куда его ведут; затем оказался он в комнате, где царила кромешная тьма, точно как в печке; там-то и поджидала его дама.