Галантные дамы
Шрифт:
Первым делом он почуял ее нежное благоухание — сей аромат уже многое посулил ему; дама тотчас заставила его раздеться и с его помощью разделась сама, а затем, развязав ему глаза, повела за руку в постель, загодя разобранную и готовую их принять; там кавалер наш принялся общупывать, обнимать, целовать и ласкать даму и чем дольше ласкал, тем приятнее и желаннее находил и гладкую атласную кожу ее, и тончайшее белье, и пышную, мягкую постель; так вот и провел он наиблаженнейшую ночь в объятиях неведомой ему красавицы, коей имя мне после тайком называли. Той ночью все вокруг услаждало и ублаготворяло юношу, и одно только сильно досаждало, а именно: он так и не добился от любовницы ни единого слова. А молчала она недаром, ибо днем он частенько беседовал с нею, равно как и с другими дамами, и тотчас признал бы ее по голосу. Но ют что касается любовных безумств, шаловливых ласк, нежных прикосновений и всех прочих свидетельств любви и страсти, то тут его ничем не обделили.
Наутро, с рассветом, слуга разбудил уснувшего кавалера, помог ему встать и одеться, завязал платком глаза и препроводил на то место, откуда увел накануне; там он и оставил его на волю Божию вплоть до следующей встречи, которая, по его заверениям, должна была состояться в самом скором времени. На прощанье же спросил кавалера, солгал ли он ему, посулив столь сладостные утехи, и хороший ли вышел из него фурьер, коли подыскал ему для постоя эдакий гостеприимный дом.
Красавец Грюффи горячо поблагодарил слугу и распрощался с ним, сказав, что теперь всегда готов вернуться туда за столь низкую цену — да что там вернуться, на крыльях прилететь, буде его призовут; так он и поступил, и сие празднество любви длилось целый месяц, по истечении коего Грюффи пришлось отправиться в то самое путешествие в Неаполь; он с величайшим сожалением оставил свою любовницу, так и не сумев вырвать у ней ни единого слова, но вызвав одни лишь горькие слезы да печальные вздохи. Вот как он отбыл, не узнав и не увидев воочию этой дамы.
Поговаривали, будто с тех пор она обошлась тем же манером еще с двумя или тремя кавалерами, доставляя себе столь изысканное наслаждение. Говорили также, что она пошла на сию уловку по причине крайней скупости: таким образом ей не приходилось делать подарки, какими всякая знатная дама обязана баловать своих любовников, будь то деньги, перстни, драгоценности или прочие щедрые презенты. Здесь же любвеобильная дама и плоть свою услаждала, и кошелек сберегала, да и самое себя никому не показывала — другими словами, оставаясь непойманной, свободно распоряжалась что одной своей мошною, что другой, раскрывая их лишь по собственному усмотрению. Вот они каковы, наши коварные знатные красавицы!
Одни сочтут сей способ любви остроумным, другие осудят его, третьи найдут весьма жестоким, четвертые одобрят даму за ее расчетливость; я же отошлю читателя к тем, кто в сих делах разбирается получше моего; замечу, однако, что названная дама достойна менее сурового порицания, нежели одна королева, которая жила в Париже, в Нельской башне, высматривала из окна прохожих и зазывала к себе тех, кто ей приглянулся; получив же от них желаемое, приказывала сбросить с верхушки башни (и поныне сохранившейся) в ров с водою и утопить.
Не могу сказать, правда ли это: простые люди (особливо в Париже) утверждают, будто так оно и было; стоит только указать кому-нибудь из горожан на сию башню да спросить, что это такое, как вам тотчас же расскажут сию легенду.
Но оставимте жалкие эти приключения, мало что общего имеющие с подлинной любовью, как ее разумеют нынешние дамы, а разумеют они вполне справедливо, что кавалер — не камень безгласный, не скала безмолвная, а живой человек; и уж эти-то дамы умеют добиться от избранников, чтобы те служили им верой и правдой и горячо любили их. А убедившись в их верности, постоянстве и сердечной привязанности, платят им такою же нежной любовью и доставляют им и себе наслаждение, не закрывая ни лица, ни уст, и встречи назначают не в потемках, а среди бела дня, позволяя любовнику и обнимать, и целовать, и трогать, и любоваться, и говорить, поощряя их ко всему этому жаркими, бесстыдными, манящими и сладостными речами. Конечно, иногда не обходится и тут без маски: многие дамы поневоле прибегают к ней, занимаясь любовью, из боязни испортить цвет лица либо из желания скрыть прилив крови (ежели дама воспламенится сверх меры), равно как и испуг, коли застанут их врасплох; такие случаи мне известны, а маска — она все покроет, обманув чужой глаз.
Многие дамы и кавалеры, в любви искушенные, говорили мне, что ежели бы любовь была нема и слепа, то и они уподобились бы диким зверям, которые, не разумея ни дружбы, ни других человечьих утех, знай утоляют без разбора свое вожделение и природную надобность.
Я слышал от многих сеньоров и галантных кавалеров, спавших со знатными дамами, что они находили этих последних куда более свободными и развязными в их прельстительных и непристойных речах, нежели обыкновенных, простых женщин. Да и чему тут дивиться — ведь таким дамам куда легче подыскивать изящные обороты, лежа под мужчиною, который, как бы ни был он силен и могуч, не способен и пахать и петь разом, зато находит немалую утеху в том, чтобы, остановясь передохнуть, услышать от подруги своей возбуждающие, соблазнительные, непристойные словечки, которые способны пробудить даже крепко спящую Венеру; так, многие дамы, беседуя с любовниками своими в свете, при всех, обольщали их столь манящими и вольными речами, что оба получали от них наслаждение не меньшее, чем от объятий в постели; мы же, глядя на них со стороны, ничего худого и заподозрить не могли.
Вот отчего Марк Антоний столь горячо влюбился в Клеопатру, предпочтя ее супруге своей Октавии, которая была во сто раз красивее и милее названной Клеопатры; зато эта последняя славилась речами своими, любезными и всегда к месту сказанными, изысканными в общей беседе и страстными на ложе любви, и для такой женщины Марк Антоний позабыл все на свете.
Плутарх сообщает нам, что Клеопатра обладала несравненным даром красноречия и блестящим остроумием; она столь грациозно и непринужденно вела беседу, что когда Марк Антоний пытался шутить ей в подражание, желая изобразить галантного кавалера, то выглядел пред нею неотесанным мужланом и грубым солдафоном, никак не более, и далеко ему было до блистающих умом речей царицы.
Плиний рассказывает нам легенду о Клеопатре, которую нахожу я весьма занимательною, а потому приведу ее здесь. Однажды царица в самом радостном и веселом расположении духа нарядилась в великолепные пышные одежды и, возложив на голову венок, чей аромат пробуждал любовное влечение, села за трапезу с Марком Антонием; тот захотел вина, и Клеопатра, занимая его пленительной живой речью, одновременно обрывала со своего венка лепестки, заранее пропитанные смертоносным ядом, и бросала их в чашу Марка Антония, когда же она замолчала и он поднес чашу к губам, собираясь выпить, Клеопатра удержала его руку и крикнула, чтобы привели ей раба или преступника; его приводят, и царица, взяв чашу из рук Марка Антония, дает выпить вино несчастному; тот подчиняется и умирает на месте, и тогда, оборотясь к Марку Антонию, она говорит: «Если бы я не любила так, как люблю, то сейчас избавилась бы от вас без всякого труда, но я слишком хорошо знаю, что без вас не смогла бы жить на свете». Поступок сей и речь, его сопровождавшая, не могли не убедить Марка Антония в любви царицы, и страсть его к ней возросла несказанно.
Вот как прославило Клеопатру ее красноречие, вот отчего все легенды в истории называют ее златоустою, вот отчего и Марк Антоний, преклоняясь пред ее умом, почтительно величал ее царицею: так он и называет ее в письме своем к Октавию Цезарю, написанном в ту пору, когда они еще были друзьями. «Что тебе в том, — пишет он, — что я живу с моей царицею?! Она жена моя, ее судьба назначила мне в подруги на веки веков. Ты же спишь то с Друзиллой, то с Тарталией, то с Леронтилой, то с Руфилией, то с Саморией Литиземой, а то и с другими, и тебе, как я посмотрю, нет разницы, с которою из них возлечь, когда желание томит тебя».
В таких словах восхвалял Марк Антоний свое постоянство в любви к царице, порицая друга за распутство, ветреность и неразборчивость в женщинах; удивлению подобно, как это Октавий не влюбился в Клеопатру после смерти Антония. Может статься, он и пытался овладеть ею, когда повелел доставить ее в свои покои и остался с нею наедине, но она дала ему отпор; а может, он ожидал увидеть ее иною и она не понравилась ему по этой или иной причине; кончилось тем, что он приказал выставить ее напоказ в римском триумфе, от какового позора она нашла избавление в безвременной смерти.