Галерные рабы его величества султана
Шрифт:
Киевляне смотрели на военных и тревожно переговаривались:
— На поганых татаров идут, — произнес кузнец Данило. — Экая сила.
— У татар небось, воинов не менее, — возразил кузнецу его приятель городовой казак Степан Огиенко. — Сам хан с малыми силами не пойдет.
— Оно так, кум, но татар и ранее воеводы белого царя бивали.
— И татары их бивали. Разное было. Но что ждет нас, если русские проиграют? Неужели татары хлынут сюда? Вот вопрос.
— В Киев? Нет. Даже если и подойдут они к Киеву, не взять им наши стены! Да и гарнизон московский здесь останется большой.
К ним подошел старый знакомец Степана стрелец Кузьма. Он служил в русском гарнизоне у князя Барятинского.
— Здорово, православные! Про что судим-рядим?
— Дак про татар поганых. Слышно хан снова на нас прет? — просил кузнец у стрельца.
— Войска выступают настречь хану. Одначе наш воевода Барятинский крепко не дружен с воеводой Шереметевым.
— С чего так? — спросил городовой казак.
— Дак мы у Барятинского стрельцы-то не простые. Али не знаешь? — с ухмылкой спросил Кузьма.
— А какие? — не понял кузнец. — Чего в вас особенного?
— А то, что не прощенные мы. За наши грехи нас сослали сюда. Мы противу власти бунтовали.
— Вона как? — с опаской спросил кузнец.
— А ты, я гляжу, смирной? — снова ухмыльнулся стрелец.
— Знамо не бунтовщик.
Кузьма отошел от знакомцев. Гадко ему было говорить с такими. Два года назад восстали они против своего полковника. Не стало мочи терпеть. Гонял их полковник в свое имение на работы и жалование государево задерживал и бессовестно половинил….
Сказал тогда его друг Охрим стрельцам:
— Пора нам стрельцы за свое кровное постояти! Доколе терпеть то можно?
— И верно! — подержал его Кузьма. — В лавке стоять мне некогда. Сегодни я в карауле, а завтра полковник снова куда погонит. Доходов нету. И жалования уже сколь не видим?
— Чем детишков кормить не знаю! — подержал их еще кто-то.
— А им-то, аспидам начальным чего! Есть пить есть чего! А нам хоть в омут головой!
— Пошли за правдой! Пусть голова стрелецкий решит!
— А чего он решит? — послышались голоса. — Ворон ворону глаза не выклюет! Он нашему полковнику кум. Нешто он за тебя станет?
— Зачем за меня? Я по правде решить все хочу! Мы государю великому присягали и службу несем. Но где жалование государево?
— Чего у нас по правде делается, дурья голова? От веку правды той не было! Нечего идти к голове!
— А чего и далее терпеть? Ты вон не жонатый! А мне детишек кормить да женку! Пусть отаст наше кровное!
— А еще, слыш-ко, указ вышел, по-новому, значит, нас стрельцов обучать!
— Чего? — спросили пожилые стрельцы.
— Того! Прибудет к нам вскорости капитан из немчинов. И станет нас строю иноземному учить. У меня сыновец* (*сыновец — племянник) во стрельцах в Вологде, так их давно тому учат. По-многу часов стоят на вытяжку и шагать складно учатся. И чуть что не так немчин-капитан их палкой лупит.
— Не брешешь?
— Вот те крест!
— На кой это учение нам надобно?
— Государев указ!
— Али мы воюем худо? И так жизни нет, а то и хуже бывает!
И пошли они за правой к начальству. Высказали ему свои горести и правдиво все рассудить потребовали. Но стрелецкий голова и сам как их полковник делал. И жалование себе забирал и в имение к себе стрельцов на работы гонял. Потому указал зачинщиков имать и в застенок. Там стрелец Охрим и сгинул, как заводчик бунту. Только его обезображенный труп нашли спустя неделю в сточной канаве.
Сам Кузьма был бит плетьми. Во время мора голоного потерял всю семью. И сослали его в Киев в гарнизон противу ворогов стоять….
Он пошел к шинку, думая напиться, но кто-то тронул его за плечо. Он обернулся. Рядом стоял городовой казак Степан.
— Тебе чего? — грубо спросил Кузьма.
— А, ты не ершись, Кузьма. Я той же думки что и ты. Но при кузнеце говорить не схотел. Наше житье сам знаешь какое! В селе, где мать моя живет с отцом, такое деется, что и сказать тсршно. Татары напали на них, союзники значит Выговского. И ограбили всех под чистую. Мои едва в лесу схоронились. А иных татары в рабство забрали. Иных саблями посекли. Детишек малых на копья ловили. Союзники!
— Дак Выговский-то уж не гетман.
— И что с того? Всех бед от того не избудешь. И когда оно кончиться то горе на земле нашей? Скажешь, Кузьма? Когда белый царь всех врагов одолеет?
— А ты думаешь у нас на Москве легшее жить простому человеку? Хоть бояре у нас и начальство стрелецкое из православных, а нам оттого не легшее. Нету и там правды. Всюду кривда она.
— Да можно ли такое молвить про царя?
— Про царя не скажу худого. Он всей Руси отец родной. Но до царя далеко, а до бога высоко. Вот бояре и вершат у нас дела. Вот меня секли кнутами за низменные речи. А чего я такого сказал? Жалование государево просил. То чего мне можно просить. Ведь мои-то все, слыш-ко, голодом померли.
— Неужто?
— Да. Один я остался бобылем.
И они отправились заливать свое горе в шинок…
Войска боярина Шереметева выступили из Киева. Сам боярин в богатых доспехах ехал во главе полка дворянской кавалерии. Этот полк Шереметев любил, так как сам был его командиром и часто сам водил его в бой. Доспехи всадников сияли чистотой, и передовые сверкали золотыми и серебряными насечками. Весело трепетали на ветру знамена.
За кавалеристами шли пешие приказы стрельцов.