Галерные рабы
Шрифт:
Очутившись в городе, я выстрелом из пистоля дам осадному войску сигнал к атаке, а сам пробьюсь к воротам и открою их. Правда, красивая стратегема?!
— Я не могу найти изъянов в твоих планах и, зная тебя, уверен, что ты сумеешь их осуществить. Ум мой согласен с тобой, сердце — нет. Я сейчас уеду в Ларису и все расскажу. Осмелишься ли ты сделать меня пленником? Или закрыть мне рот навеки?
Александр побледнел.
— Что ж, езжай… Но учти: первым убитым в битве будет твой… духовный сын и ученик Александр… И простись с мечтой о свободе Греции…
Андроникос побелел, упал на тахту и сжал ладонями виски. Искандар мягко примостился рядом, обнял его за плечи.
— Утешься, учитель. Я сегодня пошлю гонца с зашифрованным письмом, в котором от твоего имени посоветую Дионисию ехать в Испанию за воинской помощью, а в Ларисе оставить одних мужчин для обороны, женщин же и детей укрыть в горах у повстанцев-клефтов. Это всё, что я могу сделать для храбрых ларисцев, разве что еще дать тебе денег — поставить свечи за упокой их славных душ.
…Через две недели во всех греческих православных церквах тайно пели отходные молитвы по двумстам мужам из Ларисы, павшим в неравном бою с угнетателями.
Дионисий Философ убежал в Испанию. В 1611 году, вернувшись из эмиграции, он возглавил новое восстание в Эпире, был разбит, пленен и казнен.
Искандар стал владельцем мюлька и любимцем великого везиря Синан-паши.
Китая, провинция Хэнань, осень 1584 года
Хуа То в своей келье борется с гнетущей мыслью: неужели я обманут? За месяцы, проведенные здесь, у него не раз появлялось сомнение. Но сейчас он впервые позволяет беспокойству, как яблочному червю, проточиться себе в сердце.
Келья темна и пуста… Мрак разрезает лишь свеча, и ту надо беречь, ибо ему выдают четыре на месяц. Если постоянно жечь их по вечерам, последние две пятидневки придется проводить в темноте. То научился ценить и беречь свет. Из мебели в его клетушке только тонкий матрас из рисовой соломы, который служит постелью и местом для медитации. Келья всегда холодна, даже в середине лета. Стены сырые, пахнущие древностью.
И все же это угрюмое место — единственное его убежище. Только здесь он проводит часы, которые с натяжкой можно назвать лучшими за весь срок пребывания в храме.
Четыре стражи ему отводятся на сон, еду и туалет, остальное время уходит на выматывающие душу и изнуряющие тело упражнения.
То бегает до упаду по ступенькам каменной лестницы вверх-вниз с грузом. Первоначальный вес — десять кын [45] — каждый день увеличивается. Его привязывают головой вниз к перекладине между двумя столбами. На ней закреплен пустой чан. Внизу стоит такой же чан с водой. Подтягиваясь мышцами живота к своим ногам, потом опрокидываясь назад, Хуа То должен двумя маленькими чашками перелить воду из нижней бадьи в верхнюю, затем обратно. Каждый лунный месяц объем переливаемого возрастает на двадцатую часть доу. [46]
45
Кын (кит.) — мера веса. 0,6 кг.
46
Доу (кит.) — мера объема, 10,4 литра.
Его ставят на голову у стены и заставляют отжиматься на руках, через день количество повторов возрастает.
Хуа То часами стоит в позе всадника, держа в вытянутых вперед прямых руках немалого веса камни, при этом на макушку ему ставят чашку с кипятком — чтобы обжегся, если шевельнется.
Утром и вечером послушники растягивают ему суставы, ломают его, закладывают голени за голову, приставляют к стене и задирают ноги так, чтобы они шли вертикально вверх. Его губы искусаны в кровь, глаза затуманены от боли.
Его водружают на стоящие рядом три большие бочки без крышек. С трудом балансируя на мокрых острых краях, то и дело проваливаясь, корчась от ломоты в пояснице, мальчик часами переливает ведром воду из одной бочки в другую, из нее в третью, из той — опять в первую…
Его отводят на площадку, где в землю вбито 108 деревянных столбиков. Это священное число, символизирующее годовой цикл: 12 лун, 24 полулуны — сезона и 72 пятидневки — периода года. Расположены столбики на расстоянии, равном длине человеческой голени, высотой примерно до пояса, площадь торца — с большой апельсин. Хуа То должен ходить и прыгать по этим искусственным пенькам, между которыми острием вверх натыканы заточенные колышки. Оступиться — значит получить увечье…
Когда То привыкает к одним упражнениям, их сменяют другие, более сложные, и муки начинаются сначала.
Он знает: все это нужно для закалки тела, но ему страшно. У молодого послушника, поступившего в обитель за год до Хуа То, разорвалось сердце от натуги. Не случится ли подобное и с ним самим?
Все оставшееся время он занимается мелкими постыдными и скучными хозяйственными делами, предназначенными специально для того, чтобы одновременно проверить и сломать его волю. Монахи и послушники не трудятся на полях, живут приношениями, тем не менее кухонных работ в храме хватает. Когда их нет, ему находят, чем заняться.
Сначала Хуа То полагал, что это просто испытание, и когда он покажет наставникам, что может преодолеть монотонность и будничность службы, сяньшэны одобрительно закивают головами и станут обучать его по-настоящему всем тем тайным воинским искусствам, которыми Шаолинь славится со времен Бодхидхармы. [47] Теперь он потерял уверенность. Кажется, его задачи бесконечны, и он навсегда останется прислугой, мальчиком-на-все.
Хуа То не хочет так думать, не желает, чтобы его надежда раздробилась на кусочки, как стекло под ударом молота. Но вопреки его желанию она размывается, подобно песку под водяной струей.
47
Бодхихарма (умер в 598 г.) — буддийский проповедник, прибыл в Китай в 520 году из Индии, стал патриархом китайского буддизма, основателем школы самосозерцания чань (дхьяна, дзен) в монастыре Шаолинь. Один из основоположников цюань-шу.
Летом он ухаживает за деревьями в монастырском саду. Зимой очищает от снега ступеньки храмовой лестницы. Сезоны он распознает лишь по той работе, которую его заставляют делать.
Сегодня Хуа То весь день сгребал листья в кучи, потом делал из них одну большую горку. В тот самый момент, когда он облегченно вздохнул (наконец закончил!), подул ветер и свел весь труд на нет. Бесконечная, бессмысленная работа, которую вообще не стоит делать, но которую делать он обязан. Неужели это мой жребий? — вдруг всхлипывает он. Никто ему не отвечает…