Галерные рабы
Шрифт:
Склонностью к воздержанию зулу не отличались, и поскольку «прелести дороги» для женатого — запретный плод, многоженство оставалось естественным выходом. Вот почему каждая хорошая супруга, любящая детей и главу семьи, чтящая законы рода, очень хотела, чтобы ее повелитель имел как можно больше жен. Существовала ли для них ревность в том смысле, в каком мы ее понимаем сейчас, остается только гадать.
Так мог ли добрый отец причинить горе дочери, убыток себе и раздор — племени?! Ндела безмолствовал…
Тем временем в сражениях проливалось
Так думали те молодые люди, которые с самого начала не разделяли замыслов полководца. А многие друзья Мбенгу, к горькому его разочарованию, оказались подобны питону. Злобные и смертоносные, покуда голодны, они, проглотив крупную добычу, впадали в спячку, желая только отдыхать и переваривать съеденное.
Никого из них Могучий Слон не мог ни переубедить, ни заставить слушаться, так как в мирное время кончалась его власть. За ним не стояла многочисленная семья, вне воинского строя он был силен лишь своей боевой славой да поддержкой вождя, которой в последнее время не ощущал.
Вот почему те немногие, кто остался верен Могучему Слону, открыто роптали: надо сменить не только воинские обычаи, но и законы племени. Подстегнутый их намеками, Мбенгу предложил Нделе упрочить власть вождя. Для этого надо всех боеспособных мужчин навсегда определить в импи, сделав его постоянным, а не набираемым в случае нужды, как теперь. Кормить зулу, лишившихся рабочих рук, можно будет, захватывая земли и скот соседей. Чтобы восполнять убыль армии, воинов покоренных племен нужно включать в импи, делая их зулу, остальных заставлять работать.
И Ндела задумался. Замысел прельщал его. Вот только надолго ли он останется вождем, если у Мбенгу будет постоянная власть над всеми боеспособными мужчинами племени?
С индунами посоветовался вождь, и мудрые выступили против Могучего Слона. Устои опрокинутся, советники и сильные семьи не нужны станут военному вождю, помехой его власти сделаются, сказали они.
Тетиве завыла в голос, едва услышав о предложении Мбенгу: традиции и законы предков под угрозой! Разве допустят духи, чтобы в зулу принимали любого, кто умеет держать в ладонях щит и копье и согласен служить победившему врагу?!
Вождь думал. Тут начался мор. Общая беда как бы скрепила, стянула вместе расколовшееся на кусочки племя.
Дикое поле, июнь — август 1604
Полонянник… Когда Сафонка выговаривал или хота бы вспоминал это слово, у него рот словно наполнялся полынью. Только смерть страшнее рабской доли, и то не всегда. Как же стряслось, что сам-то он выбрал для себя ярмо, предпочел его могиле?!
…Едва успел Сафонка отдышаться, как его отвязали от общей цепи и подвели к большому кострищу, у которого сидел на кошме, скрестив ноги, ногаец.
Сафонка изрядно знал татарский: в отцовом доме служивший в холуях пленный крымчак — старик Ахметка по воле хозяйской обучал трех братьев Ивановых своей мове. «Ведать язык вражий — что нож лишний в запасе иметь, сгодится в лихой час», — не раз и не два говаривал Семен.
Сафонке чужая речь давалась необычайно легко, как-то сама собой.
Да собственно, и учить было не так много. Сложных понятий, каких-то особых идиом не содержал в то время татарский язык. Круг интересов простого кочевника не выходил за пределы юрты, войны, охоты, конских скачек, добычи, базара, мечети. У более знатных сюда добавлялись гарем и ханский дворец.
Не очень отличались от них жители других стран, земледельческих в том числе. Научные термины, литературные языковые пласты, описывающие тончайшие переживания человеческой души, которые представляют особую сложность в изучении, были достоянием малой кучки образованных людей. Да и те, в основном, общались между собой на международных языках: латинском в Европе, арабском, турецком и фарси на Ближнем и Среднем Востоке, ханьском — в Юго-Восточной Азии.
Минимальный словарный запас, с помощью которого можно было объясниться с любым татарином, составлял сотни четыре слов и выражений, обозначавших весьма ординарные предметы и понятия, большинство из которых были общими для всех народов, живущих в пределах или на окраинах Дикого поля.
Братья, не особо жаловавшие учебу, ограничились этим минимумом. Любознательный от природы Сафонка знал раз в десять больше — почти столько, сколько сам Ахметка.
Конечно, неправильное произношение и интонация, не всегда верное употребление отдельных слов и фраз в конкретных случаях, да и внешность никогда не позволили бы ему выдать себя за ногайца, крымчака или казанца. Но общаться с ними он мог. И это неоднократно ему пригождалось.
Да, мудр был батюшка, далеко вперед смотрел. Вот и теперь Сафонка понял, что приказал татарин (по всему видно, знатный) своим воинам-нукерам:
— Приведите этого уруса в покорность и явите мне толмача.
Понять-то понял, да не использовал знание во благо, не смог заставить себя вовремя броситься на землю. На него обрушились удары плетей-камчей. Он все равно не пал бы ниц, хоть забей до смерти, но кто-то из услужливых нукеров подсек непокорному пленнику ноги. Сафонка полетел лицом вниз, пытаясь смягчить падение связанными спереди руками, и тут же был придавлен мягким сапогом к траве.
— Бешеная урусская собака! — с каким-то даже удовольствием зацокал языком мурза. — Поднимите ему башку, пусть узрит меня.