Галерные рабы
Шрифт:
Анда — побратим Ахтотыр, наверное, отобрал у купца, заезжего с севера, шубу кунью, кою на полдесятка отменных жеребцов обменять можно.
А брат третьей жены Тутай полонил белокосую гурию с щечками нежными и румяными, как персик, и сейчас пересиливает похоть, чтобы не тронуть ее, девственной продать в гарем какому-либо паше.
А недоброжелателю Исламу вислогузому досталась не девка, а баба нестарая, и он о том не жалеет. Располовинил саблей ее сына-щенка, дабы не мешал, саму завалил на траву и вкушает из райского источника Зем-Зем под ее плач и стоны…
Горе мне, Исупу-багатуру, коему жребий несчастливый выпал кош охранять!
Завистливым глазом Исуп смотрел, как сотники и десятские уводили пленниц урусских в свои шатры, как простые нукеры, кому достались в ясырь женщины, отвязывали свою добычу от общей цепи и тут же, на глазах у всех, опрокидывали, удовлетворяя похоть.
Видели это русские и плакали навзрыд, — женщины, подростки, немногие молодые мужчины. Стариков да детей малых татары не брали — мороки много, прибыли нет. Резали им горло на месте.
Видел это и Сафонка — и каменело его сердце, закладывало уши от надсадного душераздирающего крика насилуемых и довольного уханья насильников. Сначала женщины сопротивлялись, бились об землю, рыдали в голос. Затем смирялись, покорялись тупо и безразлично. Иные даже и удовольствие получать начали. А рядить их он права не имел, не судья, сам в хомуте покорствует.
Только и оставалось, что закрыть на эти страсти глаза, о будущем со страхом мыслить да татар изучать. Впрочем, ничего нового, чего не знал раньше, он в коше не выведал.
Каждый нукер вооружен саблей, луком с саадаком о двадцати стрелах, за поясом нож. У любого всегда кремень для добывания огня, шило и сажен пять ременных веревок, чтоб ясырь связывать. Лишь самые богатые на походе носят кольчужные рубахи.
Ловки и смелы поганые в езде верховой: во время самой крупной рыси скачут с уставшей лошади на запасную, которую до того вели за повод. Скакун, не чувствуя на себе всадника, тотчас переходит на правую сторону от хозяина и бежит рядом наготове, чтобы тот мог, если нужно, вмиг поменять коня.
Бахматы Сафонке очень нравились. Неказисты с виду, сложены некрасиво — высота два с половиной локтя, тулово широкое, похожее на ствол древесный. Большая широколобая и горбоносая голова с маленькими глазками. Толстая, короткая, низко поставленная шея, низкая же холка. Волосаты изрядно — грива и хвост до земли, густые, как собачья шерсть. Однако выносливы они необыкновенно. До ста верст пробегают без отдыха. И корма им везти с собой не надо, сами найдут, даже зимой из-под снега мерзлую траву копытами выбьют.
Поразило Сафонку, что масти у них почти все темные: соловые, серые, пегие, каурые, рыжие, саврасые, гнедые, буланые. Отец покойный, мастак по части конской, учил бывалоча: чем темнее масть, тем лошадь крепче и выносливей.
Сафонка сравнивал бахматов с русскими лошадьми вятской породы, к которым привык. Это лесная, не степная порода. Во многом похожи на бахматов: тоже массивное тулово (правда, растянутое), короткие ноги, длинные хвост и грива. Тут сходство кончалось. Голова широколобая, но с вогнутым профилем. Густая шерсть и толстая кожа защищали вяток от зимних морозов и летних комаров. Масть саврасая с черным ремнем на спине. Большие копыта помогают двигаться зимой по глубокому снегу, а осенью-весной по раскисшим дорогам. Вятки хороши для ямской службы: тройка может свезти кибитку без отдыха по заснеженным путям верст до шестидесяти, а за сутки — с передыхом — и вдвое больше.
В степи вятки проигрывали бахматам, в лесу были сподручнее.
Сафонка знал, что иные казаки пытались скрещивать обе породы. [70] А в Гавриловском посаде под Москвой еще при царе Грозном Иване Васильевиче завели завод лошадей, где выращивали особых тяжеловозов владимирской породы.
В табунах, что бродили вокруг коша, паслись жеребцы, кобылицы да мерины почти поровну татарские и русские, добытые в набегах. Сафонке они были неинтересны…
Татары не обременяли Сафонку работой по лагерю — он был личным пленником мурзы, а тот, казалось, забыл о нем. Парень проводил все время с дедко Митяем, которого беспокоило будущее молодого друга.
70
Есть предположение, что от них пошли битюги — порода упряжных лошадей, выведенная в Воронежском крае.
— Чадо, вот попадешь ты на каторгу, вот убежишь, коль господь смилостивится, а дальше что?
— Домой пробираться почну.
— Так ведь брести придется через тридевять земель, где народы говорят на двунадесяти языцех. Како объясняться станешь?
— А ты что присоветуешь?
— Покуда мы вместях, давай изучать язык латынский. В любой стране немецкой немало людишек — монахов ли, купцов, мудрецов, менял — его ведают. Походит он на многие языци европские — ишпанский, италийский, инные, легче их потом понимать станешь. А без мовы — как без рук, лишь она тебя из стороны закатной сначала до Киева доведет, а уж потом и до Москвы, и до Воронежа.
— Нешто ты латынскому горазд?
— Узнал немного в странствиях своих, потом друг на каторге, книгочий, о коем я тебе сказывал, доучил меня. Не мешкая давай упражняться. Через седмицу-другую войско татарское вернется, еще месяц будем до Азова брести, а там и расставание грядет. За полтора-то месяца лишь азы да буки мовы чужеземной освоить мочно…
Никогда еще и ничему не учился Сафонка так истово, как латинскому. Когда изумленный его рвением наставник буквально изнемогал от усталости, ученик продолжал зубрить странно звучащие слова и прерывался лишь для сна и еды.
Не через две, а через три недели вернулся Аллегат-нойон. Будзюкей выехал ему навстречу и по какой-то прихоти захватил Сафонку с собой, на всякий случай дав ему захудалого мерина, который еле тащил на себе тяжелого всадника.
Мурза и его спутники выехали на пригорок и остановились. Подавая приветственный сигнал, загудели большие «певучие» раковины, которые употреблялись как боевые рожки. Будзюкей протянул руку на север.
— Посмотри, гяур, на великое войско и трепещи! — сказал он торжественным тоном.