Гамаюн — птица вещая
Шрифт:
Парранский с удивлением приподнял бровь, потом другую. Тянуть последнюю жилу? Так мог говорить коммунист, выходец из пролетарско-крестьянской среды, а попробовал бы он, Парранский, сказать об этой «последней жиле»! Все сидели тихо в ожидании того главного, из-за чего их пригласили в кабинет с дубовыми панелями и стенами, покрытыми твердым берлинским линкрустом. Только Саул, сидевший возле молодого токаря Степанца, энергично и согласно мотнул головой. Николай заметил это. Саул и сам не раз бранился, говоря о слишком больших тяготах, взваленных на плечи крестьян во имя быстро растущей индустрии.
Ломакин заговорил о довольно прозаических вещах, связанных с удешевлением приборов, с экономией и повышением отдачи. Будто невзначай
Слушая достаточно надоевшие истины, Серокрыл наблюдал за сидевшим у окна молодым рабочим в галифе с леями и в затрепанной, с неоднократно подшитыми манжетами, гимнастерке. Серокрыл не знал Николая Бурлакова. Обратил он на него внимание прежде всего потому, что Николай с внутренним восторгом всматривался в него, Серокрыла, и этот взгляд приводил в смущение даже такого стреляного волка. Серокрыл знал себе цену, еще бы — имя его упоминается в юбилейные дни армии, а художники нет-нет да и намалюют его портреты. Партизан не мог догадаться, конечно, что Бурлаков знал его не по юбилеям, а узнал в нем человека, который подъехал с Фоминым на лихаче к шашлычному подвальчику на Тверской улице; это было в тот памятный день, когда демобилизованный кавалерист впервые бродил по улицам Москвы. Серокрыл залюбовался открытым лицом Бурлакова. Глаза светлые, ясные, кожа чистая, а буйным прядям и расческа, пожалуй, не нужна, пусть себе вьются в беспорядке, падают на лоб.
Серокрыл перевел взгляд на Ломакина. Он тоже по-хорошему завидовал его простецкому, располагающему к себе лицу, его добрым губам и доброму носу, если, конечно, можно так выразиться о носе. И глаза у него теплые; какие бы резкости он ни говорил, злобы не отыскать в этих «зеркалах души» при самой дотошливой подозрительности. Серокрыл не любил свою внешность: мрачные черты его лица не смягчала даже улыбка. Да и то сказать, жизнь не легкая. Шахтерщина в Донецком угольном бассейне, солдатчина в германскую войну, гражданская война, потом восстановительный период, Промышленная академия. Голова раскалывалась от перенапряжения. Потом снова заводы, Урал, планы... Некогда вздохнуть.
Корыстных, лживых людей Серокрыл терпеть не мог. Перед этим совещанием Ломакин рассказал ему о поведении Фомина. Бывший комбриг почувствовал недосказанный упрек в этих словах. Правда, как может Серокрыл влиять теперь на своего бывшего комэска Фомина? Живут за тридевять земель друг от друга, видятся в редкие приезды и то лишь на базе кахетинского и шашлыков. И все же старый вояка решил призвать к порядку своего соратника.
— Мы решили организовать и н с т и т у т инструкторов из рабочих. — Ломакин подходил к основному пункту, и заскучавшие было слушатели оживились. — Назначаются инструкторы из рабочих, наиболее опытных и зрелых. Вероятно, они должны быть независимы от цехового начальства. — Он посмотрел на съежившегося Фомина, подчеркнуто выдержал паузу и продолжал: — Переведем их на оклад. И когда нужно проверить нормы выработки, будем обращаться к ним. Они — эталоны! Инструктор становится к станку и с тем же инструментом доказывает на практике. Вы спросите: для чего мы решили сделать так? Для того чтобы погасить всякие споры, чтобы рабочая самопроверка выбила почву из-под ног закоперщиков, крикунов, стонущих от якобы высоких норм и от несправедливостей нормировщиков. Ну и так далее... Вы сами понимаете это не хуже меня, братцы.
Вызванные рабочие догадались наконец для какой цели затеян этот разговор, но пока никто не решался высказаться. Закончив, директор сел за стол, выпил залпом стакан остывшего чаю и потер ладонями щеки.
Серокрыл, повернувшись к Ломакину в своем глубоком кожаном кресле, спросил:
— Если вы решили посадить инструкторов на оклад, то какая же тут самопроверка, Алексей Иванович?
— А как же иначе? Нам же придется отрывать инструктора от станка, выбивать его из ритма...
— Так-то оно так... — Серокрыл нахмурился. — Все равно самопроверка не получается. Вы же его делаете агентом администрации и ничем иным, Ломакин. Если уж идти против дурных настроений... — И он повернулся к Фомину и окинул его неприязненным взглядом.
— Нужно прислушаться, — тихо сказал Парранский.
Ломакин спросил молчавшего Ожигалова:
— Как ты думаешь?
— Мы же предварительно обменивались мнениями, — ответил Ожигалов. — Насчет оплаты нужно посоветоваться с заинтересованной стороной, с товарищами. Для того их и позвали. — И обратился к Серокрылу: — Инструктор — это, ну, как бы младший командир в армии. Красноармеец думает, что такое-то упражнение выполнить невозможно; тогда младший командир показывает сам, доказывает не словами, а делом. Не так ли, товарищ Бурлаков?
Не ожидавший обращения к себе, Бурлаков по армейской привычке встал, невольно вытянул руки по швам; спокойное лицо его сразу напряглось, утеряв свежие краски, которыми с завистью только что любовался Серокрыл.
— Правильно, тогда младший командир показывает... — Бурлаков замялся. — Только необходимо учитывать и возможности красноармейца...
— Так, согласен, — вмешался Ломакин. — Потому мы и намечаем в инструкторы разных людей. Не только таких, как, к примеру, Старовойт, — он и блоху подкует. Мы назначаем и тебя, Бурлаков, и вот этого бывшего фабзайца Степанца. Нужно добиться перелома, и сделать это безупречно, руками самих же рабочих, а не агентов администрации.
Серокрыл, покачав головой, сказал:
— А ты не заметил, Алексей Иванович, как рабочий-то твой безупречный дрогнул? А чего он испугался? Того, что ты его от станка оторвешь, переведешь в ранг надсмотрщиков. Как у нас делается? Замысел хороший, а исполнение дурацкое. Испортите вы его на этой должности, дисквалифицируете. Контрагент на первых порах из него, возможно, и вылупится, а дальше? Пройдет время, и он не только других ничему не научит, но и сам азы позабудет.
Николаю понравилась откровенность уральского директора. Мысль Ломакина не встретила в нем сопротивления, поскольку он понял, что задача решалась не только технически. Вот тут-то и нужна тонкость. Вывесить приказ легко, а вот как его истолкуют рабочие? Администрация поддержит, а товарищи не отвернутся ли? Поэтому лучше не переводить инструкторов на оклады. Действительно, примут их как надсмотрщиков. Не лучше ли не назначать, а избирать инструкторов, ну, хотя бы на производственных совещаниях?
Николай, высказав свои соображения, сел как в тумане. Выступавшие стали поддерживать его. В глазах Николая прояснилось. На него по-прежнему с одобрением смотрел Серокрыл, взглядом похвалил Саул, и Парранский, по-видимому, узнал своего случайного вагонного спутника. Главное — сплоченность, создание твердой и надежной коллективной силы, действующей разумно и осторожно. Нельзя обижать рабочих, нельзя нажимать. Самопроверка мыслилась как доброе дело. И не было в учреждении нового института измены товариществу, о чем говорил Ломакин в своем заключении; нужно добиться, чтобы все рабочие чувствовали себя хозяевами полноправными, а не бумажными, и тогда можно горы своротить.
По окончании совещания Николай вышел из кабинета легким шагом, будто после удачно выполненного строевого урока. В приемной его подозвал к своему столу Стряпухин, придвинул заполненные бланки.
— Просмотрите и распишитесь, товарищ Бурлаков. Только нужных вам размеров леса не нашлось на складе, даем отличный сосновый швырок, двухметровку. Кровельное железо, извините, черное, но если его проолифить, а потом красочкой, советую суриком, — на десять лет пойдет...
Поймав недоуменное выражение на его лице и будто обрадовавшись, Стряпухин своим мягким тенорком разъяснил: