Гамбургский счет: Статьи – воспоминания – эссе (1914–1933)
Шрифт:
Стиль этот часто подымает героя, и Олеша не имеет секундантов между собой и созданными им людьми.
Олеша переплел образы своего романа. В одной главе он вводит ветки, упоминает цветущую изгородь, упоминает птицу на ветке, вазочку с цветком. Затем при испуге падает вазочка, и вода из вазочки бежит на карниз.
Когда девушка плачет, то Олеша говорит, что слеза, «изгибаясь, текла у ней по щеке, как по вазочке».
Материал накоплен незаметно, и не теряется, и не служит только повторением. Текущая
И вот когда Кавалеров говорит: « Вы прошумели мимо меня, как ветвь, полная цветов и листьев», – то эта фраза не может быть дискредитирована в романе, потому что она находится в его системе.
Правда, положительный герой смеется над образом:
«Тут он замолчал и долго слушал. Я сидел на угольях. Он разразился хохотом. – Ветвь? Как? Какая ветвь? Полная цветов? Цветов и листьев? Что? – Это, наверное, какой-нибудь алкоголик из его компании».
Так как фраза о ветке введена в систему стиля Олеши, то она не может быть опротестована путем телефонного согласования.
Так как стиль вещи связан с Кавалеровым, а не с Андреем Бабичевым, то героями вещи являются Кавалеров и Иван Бабичев, так как на их стороне стилистическое превосходство вещи. Неправильное, невнимательное решение основного сюжетного вопроса, несовпадение сюжетной и стилевой стороны испортили очень хорошую прозу Олеши.
После «Зависти», после пестрых «Трех толстяков», с цитатными приключениями и несведенной сюжетной линией Юрий Олеша пришел к рассказам.
Может быть, я ошибаюсь и принимаю за нестройность стройку. Но рассказы Олеши показались мне лишенными усилия роста.
«Зачем мне думать о мимикрии и хамелеоне? Эти мысли мне совершенно не нужны»(«Любовь», в кн. «Вишневая косточка», М., 1931, с. 3).
Так говорит о себе герой Олеши.
Но он думает рядами, ассоциациями, сфера его внимания засорена.
Для него влюбленность – сдвиг мира. А если – сдвиг мира, то мир сдвинут и у человека, который путает цвета, у дальтоника.
Дальтоник ест синюю грушу.
А влюбленный Шувалов не чувствует тяжести.
Мысль о тяжести рождает имя Ньютона. Ньютон привычно подбирает яблоки, он тащит за собою цитаты и привычные восприятия, как каторжник ядро.
Эти вещи временами прорываются. Олеша через метафору видит иногда вещь без цитаты.
«Леля достала из кулька абрикос, разорвала маленькие его ягодицы и выбросила косточку»(«Любовь», в кн. «Вишневая косточка», с. 6).
Но дальше вещи исчезают, появившись на секунду, и то в виде сравнения.
Сравнение соединяется сравнением.
У молодой женщины позвоночник – тонкая камышина, удочка, бамбук. У Ньютона – старый бамбук позвоночника.
Сравнения пытаются сделать реальной реализованную метафору.
Прекрасный мир, ощутимый Олешей так, как не умеют его ощущать другие, ощущен кусками.
Шувалов – герой Олеши. Он предлагает дальтонику переменить ошибку в цвете, свойство радужной оболочки (конечно, Олеша ошибается – дальтонизм там, глубже в глазу, ужелтого пятна, в нерве) предлагает переменить на любовь.
Ошибку на ошибку.
Мир хорош ошибочным.
Правда, Шувалов удерживается от мены – остается при любви, пославшей дальтоника есть синие груши.
Мир мал, мир был в детстве. В детстве была обида. Но было интересно.
Мир мал у Олеши и Бабеля.
Мир Бабеля еще повторился для него, когда он увидел его убегающим от дула пулемета тачанки.
Судятся Бабель, Олеша, Андрей Белый одетских обидах{270},понимает Олеша ошибку старухи, которая видит, чего уже нет.
«– Это тоже было наше? – спрашивает внучка, кивком указывая на трамвайную станцию.
– Да, – отвечает бабушка. – Розариум.
– Что? – спрашивает правая внучка.
– Розариум, – подтверждает бабушка, – это тоже было наше.
Перед ней цветут розы допотопного периода.
Вечером все трое сидят на скамье над обрывом.
Я приближаюсь. Силуэт старухиной головы сердечкообразен.
Восходит луна. Тихо рокочет море.
Прислушиваюсь к беседе.
На этот раз бабушка выступает уже прямо в качестве палеонтолога.
– Море, – говорит она, – образовалось впоследствии. Прежде здесь была суша»(«Записки писателя», в кн. «Вишневая косточка»,с.62).
У Олеши не было розариума, но у него нет земли на земле, которая образовалась позднее.
У него необыкновенное умение создавать куски, видеть немногое.
Уточкин – прошлое, опять детская обида, которой не владеешь, – вишневая косточка, которая, может быть, прорастет, если она не попадет под фундамент нового здания.
У Олеши принципиально нет плана.
Есть образ, всегда взятый остраненно, есть метод остранения, взятый цитатно. Он смотрит на траву, смотрит сосредоточенно:
«И вот фокус найден: растение стоит передо мной просветленным, как препарат в микроскопе. Оно стало гигантским.
Зрение мое приобрело микроскопическую силу. Я превращаюсь в Гулливера, попавшего в страну великанов.
Жалкий – достоинства соломинки – цветок потрясает меня своим видом. Он ужасен. Он возвышается, как сооружение неведомой грандиозной техники.
Я вижу могучие шары, трубы, сочленения, колена, рычаги. И тусклое отражение солнца на стебле исчезнувшего цветка я воспринимаю теперь как ослепительный металлический блеск.
Таков зрительный феномен.
Вызвать его нетрудно. Это может сделать всякий наблюдатель. Дело не в особенности глаз, а лишь в объективных условиях: в комбинации пространства, вещи и точек зрения.