Гамбургский счет (статьи – воспоминания – эссе, 1914 – 1933)
Шрифт:
Навыки и традиции русского символизма ему должны быть знакомы.
У А. Толстого есть даже маленькая, очень непонятная теоретическая работа «Восхождение и нисхождение», написана она про Гумилева.
Таким образом, А. Толстому легко было бы придать своим героям обычный вид, а не изображать их в виде чудящих детей.
Конечно, разведение лягушек, и утюги, запряженные шестеркой лошадей, могут находиться в семейных традициях автора.
«Детство Никиты», например, вероятно, содержит в себе много автобиографических
Мать А. Толстого, если я не ошибаюсь, а память у меня хорошая, была детской писательницей, пишущей под псевдонимом «Бромлей». Она печатала в «Роднике» (год забыл – кажется, лет двадцать тому назад) вещь, детально похожую на «Детство Никиты». Повторяются подробности выезда «лягушачьего адмирал» и фигурыучителя{144}.
Но автобиография служит для писателя только местом, откуда он берет свой материал.
«Детство Никиты» поразительно (оно лучше) не похоже на вещь матери автора.
Но на сравнения найдутся другие специалисты.
Алексей Толстой – человек большого таланта и сознания своей авторской величины.
По заданиям он напоминает Андрея Белого.
Тот пишет «Эпопею» – А. Толстой пишет «Трилогию».
Задания грандиозные.
И вообще Алексей Толстой умеет пофилософствовать. У него в «Аэлите» есть своя теория времени, не такая, как у Эйнштейна.
Но герои у него действительно глупые, и это им не вредит.
Алексей Толстой – человек живой и неоднократно пробовал разные жанры.
Одной из попыток является «Аэлита».
«Аэлита» – прежде всего неприкрытое подражание Уэллсу.
Марс похож на уэллсовскую Луну, и сам жанр научно-бытового романа взят не с Луны, а с Уэллса.
Правда, у Уэллса мы не найдем прототипа для Гусева, но он есть у Жюль Верна.
Это Паспарту из «В 80 дней вокруг света» – вообще, традиционный тип слуги, ведущего интригу.
На Марсе, конечно, ничего не придумано.
С Фламмариона пошло описание разных звезд начинать с момента агонии тамошнего человечества: осталась там обыкновенно одна прекрасная женщина, и ходит она голая.
В «Аэлите» скучно и ненаполненно.
У Уэллса все это проходило бы гораздо интереснее. Дело в том, что Уэллс работает одним очень умным приемом.
Обычно у него изобретением владеет не изобретатель, а случайный человек.
Это есть в «Первых людях на Луне», в «Войне в воздухе», отчасти – в «Борьбе миров».
Получается своеобразная сюжетная ирония: вещь умней человека. Она увеличивается и вырастает на его фоне. Глупость владельца вещи дает ей собственную ее судьбу, а рассказ его, рассказ непонимающего человека, у которого подробности как будто выплывают случайно, не навязываются читателю, – это старый, почти всегда верный прием.
У Алексея Толстого «Аэлита» сделана слишком умно. Рассказывается история завоевания Марса (взятая у теософов){145},изобретатель действует сам, но его изобретение (ракета для междупланетных сообщений) исчерпано к прибытию на Марс, и ему остается только банальный роман.
Правда, уэллсовская схема местами повторяется: возвращением на Землю заведывает не Лось, а Гусев (спутник, как у Уэллса), Аэлита посылает на землю телеграммы, как Кавор, но телеграммы ее любовные, связанные не с Марсом, а только с изобретателем.
Вещь получается пустая, ненаполненная.
И в новых вещах Алексей Толстой вернулся к своему старому кладу – глупому человеку.
Что такое глупый человек у А. Толстого?
Это занимательность действия при отсутствии психологической мотивировки или при парадоксальности ее.
Раковые заводы, китайские вазы в пустой квартире – все это занимательно, как рассказы о чудаках и лжецах, уже давно исподволь стремящихся занять свое место в русской литературе (Писемский, Лесков).
Психология уже не удовлетворяет автора, и глупость и чудачество понадобились литературе как отрицательная мотивировка в виде анекдота.
Заика – плохой, но традиционный участник водевиля, иностранец – еще более традиционен уже и в комедии, которую мы привыкли уважать.
Этот прием каноничен для итальянской комедии и для Мольера.
Глупый герой имеет сейчас шансы на долгий успех.
Он – замаскированное признание конца традиционного сюжета, работающего с психологическими величинами.
Отсюда возможен переход и к герою, только обозначенному, как в сказке, к случайному носителю диковинных приключений.
Возрождается даже, – конечно, шутливо – сказочная мотивировка приключений – талисман, как в арабской сказке.
Герой новой повести Алексея Толстого «Ибикус» почти не существует.
Это геометрическое место приложения сил, а не человек.
Вместо характеристики героя появляются заявления о его нехарактерности.
«На улице его часто смешивали с кем-нибудь другим, и в этих случаях он предупредительно заявлял:
– Виноват, вы обмишурились, я – Невзоров».
Приключения Невзорова вызваны, конечно, революцией, но для выбора одного Невзорова из числа других А. Толстому понадобилось и «колдовство», да еще двойное.
Сперва – предсказание цыганки, потом – гадание на картах девицы Ленорман.
Любопытно было бы сравнить это «колдовство» с предсказанием цыганки в последнем романе Василия Каменского – «27 приключений Хорта Джойса».
И вот, наконец, пущен в дело никакой герой. Он не новичок в литературе.
Принято было удивляться на серость Жиль Блаза (герой романа Лесажа), а Жиль Блаз сер потому, что его и такого хватает на приключения.
Важно сейчас в герое одно: предсказание судьбы, увеличивающееся число приключений и бесцветность, дающая возможность ставить героя в любые условия и связывать им любые приключения.