Гамлет шестого акта
Шрифт:
— Простите, сэр, — осторожно заметил мистер Нортон, — но я замечал, что он никогда не уделял моде никакого внимания, и был весьма консервативен в одежде.
— Коркоран слишком умён для хлыща, — обронил сидящий по правую руку от Стэнтона Чарльз Кемпбелл, при этом выражение его лица было недоброжелательным и хмурым. Он словно извинялся перед пригласившим его Стэнтоном за то, что вмешивается в разговор, но тон его голоса был тверд.
— Мистер Коркоран никому не подражает. Он слишком своеобразен. — Это суждение Гилберта Моргана было высказано веско, но Дорану, внимательно слушавшему гостей его друга, снова не показалось, что мистер Морган восторгается Коркораном. Скорее, в голосе его промелькнуло то-то досадливое, тоскливое и — несколько глумливое. С той минуты, как
Отвечая далеко не на всё услышанное, Клемент Стэнтон ядовито заметил, что Коркорану франтить и не на что. Его отец оставил его ни с чем. Мистер Стивен Нортон не мог скрыть удивления.
— Как я понял, мистер Стэнтон, вы не очень близки с братом? Дело в том, что лорд Чедвик, — он познакомился с мистером Коркораном в «Атенеуме», оставил ему всё своё состояние, свыше двухсот тысяч фунтов, все, кроме неотчуждаемой собственности! — И, видя, как побледнел при этих словах Клемент Стэнтон, мистер Нортон продолжил. — Я в курсе этой истории, потому что считался одним из наследников лорда Чедвика. Я просто оказался в числе наименее обиженных, ибо лорд Чедвик всегда говорил… — тут мистер Нортон неожиданно смутился, — он… он считал меня достаточно состоятельным и без того. Но шок, испытанный остальными… — Нортон с грустной улыбкой покачал головой. — Вы ведь тоже были в числе наследников, Чарльз, и вы, Гилберт?
Надо заметить, что ни мистер Морган, ни мистер Кемпбелл не были благодарны болтуну и окинули его далеко не дружелюбными взглядами. Мистер же Стэнтон, казалось, был просто шокирован услышанным, но проявилось это только изумлённым восклицанием.
— Свыше двухсот тысяч!!
— Да. Эти средства дали ему возможность учиться в Италии, путешествовать, и, разумеется, он мог бы позволить себе — я возвращаюсь к теме нашего разговора — франтить как угодно.
— Говорили, что в Италии он перешёл в католицизм, жил в монастыре. Вот уж глупость… С такими-то деньжищами… — эту фразу неожиданно уронила, ни к месту вмешавшись в мужской разговор, мисс Морган, но тут же и умолкла, поймав гневный взгляд брата.
— Может, его терзает совесть, за то, что оставил других без гроша? Замаливает грехи? — иронично проронил мистер Кемпбелл, но тут же и осёкся. Было заметно, что он жалеет о сказанном, сорвавшемся с языка, и чтобы сгладить резкость, которая могла бы показаться бестактной хозяину дома, торопливо дополнил, — он всегда был необычным. Ещё в школьные годы был странным.
— Странным? — тихо спросил священник.
Кемпбелл пожал плечами.
— Его трудно было понять, — спеша искупить неловкость, торопливо ответил Кемпбелл. — Он где-то вычитал, что опиумное опьянение устраняет все тревоги, примиряет с ближним, самолюбие становится неуязвимым, вы начинаете любить даже ваших врагов, — и интересовался, не является ли опиум быстрорастворимым христианством? То рассуждал о ричардсоновской «царственной воле человека», то говорил, что любовь к женщине лишает-де собственного образа, и что желание основано на стремлении исследовать запретное и сродни преступлению. К тому же, философ, проводящий свои дни в поисках любовницы, по его мнению, смешон… Что полюбить иного врага — это антихристианство… Он часто болтал невесть что…
Слова Кемпбелла вызвали странный блеск в глазах мистера Нортона и спровоцировали резкую фразу мистера Моргана.
— Ну, он не только болтал… Та чертовщина, что вечно творится вокруг него, совсем не безобидная болтовня.
Однако, на вопрос Клемента Стэнтона, что он имеет в виду, Морган лишь махнул рукой, не пожелав ничего объяснять. Впрочем, помолчав, он проронил.
— Чего стоит только случай с девицей, пославшей ему любовное письмо…
Граф Хеммонд напрягся. Он напряженно и внимательно слушал разговор гостей и теперь спросил у мистера Моргана:
— Вы хотите сказать, что мой племянник… ославил девушку?
Мистер Морган не поднял перчатку.
— Ну, что вы… Это мистеру Коркорану несвойственно. Он передал письмо влюблённой девицы — её же отцу, обругал его на чём свет стоит за дурное воспитание дочери
Мисс Стэнтон тихо прыснула. Его сиятельство широко раскрыл глаза. Поступок этот в его глазах на безнравственный никак не тянул, хоть и удивлял.
Этот разговор весьма заинтересовал Дорана, он подумал, что ему будет весьма любопытно взглянуть на мистера Коркорана. При этом, сидя по правую руку от друга, он заметил, как напряглось при известии о скором приезде Кристиана Коркорана лицо мистера Моргана, как побледнел — до потери румянца — мистер Кемпбелл и как серьёзно и внимательно слушала разговор мужчин мисс Софи Хеммонд.
Доран погладил кота и снова вздохнул. Именно красота младшей племянницы Лайонелла была во многом причиной его сегодняшней муки. Игривая и очаровательная, она неосознанно, радуясь молодости и жизни, кокетничала со всеми, не понимая производимого эффекта. А эффект был налицо — Доран снова вздохнул, и поднявшись, распахнул окно в ночь. Он уже понимал, что все равно не уснёт. Патрик закусил губу и усмехнулся, вспомнив слова одного чистосердечного священника. «Не будь я обязан читать проповеди, я не умерщвлял бы плоть…» Вот и ему завтра выходить на амвон — и говорить о праведности, славить добродетель. Проповедовать воздержание, когда у самого при взгляде на молоденьких леди перехватывает дыхание и в голову лезут мерзейшие мысли. When the fox preaches, take care of your geese… Когда лиса читает проповеди, загоняй своих гусей…
Увы, наверное, только в юности можно подлинно любить — чисто, безгрешно, светло. Почему опыт убивает и чистоту, и свет любви? Уходит всё. А что остаётся? Немного сладострастия, марево, запах чужого тела, стон истомы — сухим листом на память… Гербарий мертвых ощущений, возбуждающий при воспоминании жажду новых истом, которым тоже суждено превратится в сухие воспоминания. Душа утрачивает способность чувствовать, как в молодости, тело жаждет лишь животного удовлетворения, и ты сам со временем становишься либо рабом плотских похотей, либо усилием воли подчиняешь себя омертвевшей душе. Доран избрал вторую стезю, видя в ней путь более высокий, чем покорность инстинктам, боролся с собой и одолевал, видел в случайных искусах проявление собственной слабости, старался быть достойным сана. Он чувствовал некоторую помощь и укрепление от Господа, но мог не ощущать и мертвенной тяготы собственной души.
Улегся в постель, но, как и предвидел, не смог уснуть. Мучила уже не плоть, но дурные, невесть откуда всплывшие воспоминания. Новой болью томила былая горечь. Четырнадцать лет… Или уже пятнадцать? Он мог бы иметь сына… Джейн… Нет, её не в чем было обвинить — он влюбился как сумасшедший, потерял голову… Или не потерял? Патрик не закрывал глаза на её расчетливость, проступавшее по временам себялюбие, но сердце билось в её присутствии как безумное, мешая думать, и лишь хладнокровное объяснение Джейн, что он недостаточно состоятелен, чтобы она могла стать его женой, образумило.
Доран встал с постели, отбросив подушку, в истоме и муке. Плоть снова напряглась, лишая последнего самообладания. Он зло вытащил из шкафа ремень, что было силы огрел себя по спине, сразу заалевшей багровым рубцом. Боль нагнала его мгновение спустя, заставив сжать зубы и содрогнуться всем телом. Это был достаточно радикальный метод борьбы с дурью в себе, но на сей раз он не подействовал, ибо боль телесная только усугубила душевную.
Доран не стал одеваться, и вышел в ночь, и ее прохлада успокоила и освежила. Трели цикад всегда бодрили, он неизменно вычленял их партии в ночной симфонии. Доран был очень музыкален, обладал тренированным слухом, сам руководил церковным хором — кандидата на эту должность ему найти в окрестностях не удалось. Сейчас он словно дирижировал ночным оркестром, вот-вот должны были вступить первые скрипки-петухи, но пока тихое ночное адажио уснувшего погоста сливалось с андантино белесого утреннего тумана и ожидало вступления в темпе largo asai тяжелой поступи приходского стада…