Гана

Морнштайнова Алена

— Погоди, — вырывалась Гана. — Куда ты меня так тянешь? Ты что совсем не рад меня видеть?

Ярослав оглянулся и, убедившись, что из окон домика их не видно, остановился и отпустил Ганин локоть.

— Что ты тут делаешь?

— Я пришла пригласить тебя на обед. Мама зовет тебя на обед, понимаешь? — Она улыбнулась ему как непонятливому ребенку и махнула рукой назад, откуда он ее так старательно утащил. — Нам уже можно не прятаться. Мама сказала, что мы можем пожениться.

— Пожениться? — повторил Ярослав недоверчиво.

— Она даже

сказала, что лучше бы свадьбу сыграть поскорее. — Гана поколебалась, стоит ли продолжать, чтобы Ярослав не подумал, что она хочет выйти за него по расчету. — Мол, даже хорошо, что ты не еврей.

У Ярослава вдруг сделался очень усталый вид.

— Ты ничего не понимаешь, да? — сказал он тихо.

— Что не понимаю?

— Что дело не в твоей матери.

Гана удивленно развела руками:

— А… — и снова опустила руки.

Он вздохнул:

— Дело в том, что ты еврейка.

Гана сделала глубокий вдох.

— Но мама как раз сказала, что, если мы поженимся…

— Мы не поженимся ровно потому, что ты еврейка. В каком мире ты живешь? Ты не заметила, в каком ты сейчас положении? Гитлер ненавидит евреев! Я говорил тебе, чтобы ты уезжала. А теперь меня в это не втягивай.

— Ты ничего такого не говорил.

— Но я тебя не отговаривал.

— Ты говорил, что женишься на мне, что обо мне позаботишься.

— Потому что я думал, что у тебя хватит ума убраться в Англию. У тебя и у твоей матери. Раньше я был для нее недостаточно хорош, а теперь вдруг гожусь. — Он огляделся по сторонам, будто боялся, что его кто-нибудь услышит. — Ты знаешь, какие в Германии законы против евреев? Если они начнут действовать и тут, а они начнут, вам несдобровать.

Гана зажала уши руками. Она больше не могла сдержать слез. Она поняла, почему они в последнее время так редко виделись. Почему их встречи были такими краткими, и в чем причина обеспокоенности, которую Ярослав постоянно сваливал на тяжелые времена. Наконец-то она признала то, что давно подозревала. Она Ярославу просто не нужна.

Гана повернулась и побежала прочь. В глубине души она надеялась, что он окликнет ее, обнимет и попросит прощения. Скажет, например, что она слишком сильно на него давила и напугала его. Но никто ее не позвал, а когда она обернулась на мосту, тропинка была пуста.

Она вытерла слезы, уперлась взглядом в тротуар, чтобы прохожие не заметили ее красных глаз и не гадали, что случилось, и поспешила домой. Прошла мимо писчебумажного магазина, где мама как раз обслуживала солдата в немецкой униформе, взбежала по лестнице и закрылась в комнате. Гана села на кровать и хотела выплакать свое унижение, разочарование и отчаяние.

Хоть они и виделись теперь с Ярославом только изредка, он все равно был частью ее жизни. Когда его не было рядом, она разговаривала с ним мысленно. Представляла себе, что расскажет ему, когда они встретятся. Как поделится с ним своими заботами, а он ее утешит. Скажет, что ей нечего бояться, потому что он о ней позаботится.

Теперь-то она понимала,

что все это была ложь. Она ждала, что слезы смоют бессилие и пустоту, которая заполнила все вокруг, но плач не приходил.

Две слезинки, подумала она. Две слезинки, впитавшиеся в рукав пальто. Большего Ярослав и не заслуживает. Она подошла к шкафу и запихнула приготовленное приданое поглубже, потом схватилась за край шкафа и ногой яростно затолкала стопку наволочек и покрывал в самый дальний угол.

Вечером она сказала матери, что Ярослав не придет на обед, потому что они поссорились. И что их отношениям конец.

— А нельзя как-то… Сейчас не лучшее время для мелких разногласий, — осторожно начала Эльза.

Гана посмотрела матери прямо в глаза.

— Мама, ты была права, он никогда не хотел на мне жениться.

Она не могла сказать матери правду и признаться, что не нужна Ярославу, потому что она еврейка. Ей это казалось таким же унизительным, как если бы он бросил ее из-за запаха изо рта или грязных ногтей.

Эльза только пожала плечами и больше с расспросами не приставала. Все равно ей этот Горачек никогда не нравился, она была готова с ним смириться только ради того, чтобы избавить дочь от неприятностей, которые в будущем грозит принести ей ее происхождение.

К счастью, люди не подозревают, что их ждет. Не подозревали об этом и Эльза с Ганой и Розой, и только благодаря этому они могли каждый вечер ложиться спать, а утром вставать и надеяться, что этот день будет не хуже предыдущего. Но такое бывало редко. Аресты, происходившие в первые же дни после оккупации, Гелеровых не коснулись, но меры, введенные немецким оккупационным правительством вскоре после провозглашения протектората, распространились и на них. В июне вступили в действие нюрнбергские законы.

— Я и так прекрасно знаю, что я еврейка, никакие предписания мне для этого не нужны, — отзывалась о новых законах Эльза, навещая пани Караскову. — Да хоть бы я еще собиралась замуж, за крикливого пруссака я точно не пойду, и девочкам своим запретила бы.

Пани Караскова только кивала. Она понимала, что Эльза просто пытается заглушить собственное беспокойство, и не хотела пугать подругу еще сильнее. К тому же, говорить ей становилось все труднее, а собеседнику, чтобы понять ее невнятную речь, нужно было привыкнуть.

В сентябре Германия напала на Польшу, и Гане с Розой опять пришлось переселиться в мамину спальню, потому что у Гелеровых часто останавливались беженцы на ночлег, которых к ним — да и не только к ним, как выяснилось — тайком отводила или посылала пани Анна, жена председателя мезиржич-ской еврейской общины, а иногда и адвокат Леви.

На кухне у Гелеровых стала заправлять мутти Грета, а Эльза разрывалась между лавкой и заботой о беженцах. Гана с Розой с ужасом слушали рассказы о кошмарах, творившихся в Польше. Они еще не знали, что поднимается ветер, который вскоре превратится в дикий смерч и сметет их тоже. Польша казалась такой далекой…