Гана
Шрифт:
Беженцы были в основном людьми молодыми, они задерживались только на одну-две ночи, а потом с наступлением темноты снова продолжали свой путь неизвестно куда и больше никогда не возвращались.
Эльза порой так уставала, что у нее не оставалось сил навестить вечером немощную Людмилу Караскову. И все чаще посылала вместо себя Гану. Гана убирала, помогала пани Людмиле с тем, что Карел не мог или не умел сделать. Но вести с больной осмысленные беседы ей мешала не столько медленная речь Людмилы, сколько разница характеров, интересов, жизненного опыта и пропасть между двумя поколениями. О ночующих у них иногда беженцах, двигающихся с севера на юг, говорить
— Луч-ше ро-ман, — сказала пани Людмила. — Со счаст-ливым кон-цом.
Так горько переживающая свое разочарование Гана читала о любви, преодолевающей все препятствия хотя бы на страницах выпусков «Вечеров под лампой», и успевала попрощаться каждый раз до того, как из часовой мастерской возвращался Карел Карасек.
Когда одним холодным вечером она услышала на лестнице тяжелые шаги, то решила, что к Карасекам пришли гости. Она не ожидала, что это Карел. Обычно он ходил тихо, как привидение, к тому же возвращался домой, только когда мать оставалась одна. Гана справедливо решила, что он не любит визиты посторонних, особенно ее, поэтому нарочно избегает ее общества. Дверь кухни открылась, и Гана подняла голову от книги. Карел боком втиснулся в дверной проем, потому что нес целую охапку выстиранного и выглаженного белья.
— Бедная Иванка, — сказал он и положил стопку белья на стол. — Хоть она и тащила белье на тележке, но в ее положении…
Гана встала и потянулась за пальто.
— Ива Зиткова? Ну, я побегу. Давно я Ивану не видела, может, еще догоню.
Карел смущенно откашлялся:
— Вы еще дружите?
— А почему это нам не дружить? Мы вместе учились в школе.
— Ну, я думал… — Посмотрев на мать, он осекся.
— Что вы думали?
— Да ничего. — Карел повернулся к ней спиной и взял из стопки чистого белья кухонные полотенца, чтобы убрать их в шкаф.
Гана посмотрела на пани Караскову, но та отвела взгляд.
— Что-то случилось?
Карел не отвечал.
— Почему вы молчите? Вы что думаете, раз вы меня не любите, то я всем должна не нравиться?
Карел повернулся, оперся ладонями о стол и набрал побольше воздуха:
— Ну, я просто думал, что вы вряд ли в восторге от того, что ваша подруга выходит замуж за этого Горачека.
Он сгреб в охапку постельное белье и захлопнул за собой дверь.
— Он что меня так ненавидит? — спросила Гана. Глаза у нее жгло от злости, печали, предательства и унижения. Она поймала на себе жалостливый взгляд пани Карасковой и поняла, что это правда.
Гана, не прощаясь, выбежала их кухни, спустилась по лестнице, накинула пальто, сунула ноги в башмаки и выскочила за порог. Она добежала до поворота как раз вовремя, чтобы увидеть на мосту две фигуры, тянущие за собой тележку.
Гана Гелерова стояла на углу улицы Мост-ни, куталась в расстегнутое пальто и смотрела, как ее лучшая подружка Ивана Зиткова отпускает ручку тележки, набирает рукой снег с перил моста и бросает снежок в молодого человека рядом с ней. Гана видела при свете фонарей, как мужчина со смехом поворачивается, отряхивает шинель, а потом обнимает девушку за плечи и свободной рукой хватается снова за тележку. Она заметила знакомый профиль, но и без этого уже понимала, что Карел Карасек не соврал.
Хотя нюрнбергские законы и были унизительными, но до сентября 1939 года Гелеровы их на себе не очень-то ощущали. Однако после вторжения в Польшу и официального начала войны события стали развиваться стремительно.
Потом вышел запрет выходить из дома после восьми вечера. Эльза упрямо его нарушала и не бросала свои регулярные вечерние визиты к Карасекам, пока однажды ее не подстерег в дверях табачник Скацел и не пригрозил, что донесет на нее. Сложно было не прислушиваться к угрозам Скацела. Ведь Эльза понимала, что он только и ждет случая избавиться от растущего долга. С марта он не заплатил за аренду ни кроны и даже не оправдывался больше тяжелыми временами, а только грязно бранился.
В ноябре стало совсем туго. Каждому еврейскому предприятию назначалось специальное доверенное лицо (Treuhander). Из кого их выбирали, всем было ясно. Главная их роль заключалась в том, чтобы подготовить еврейские предприятия для «ариизации».
Табачник Скацел только того и ждал. Никто еще толком ничего не знал о новом положении, а табачник уже начал наводить справки по поводу управления писчебумажным магазином еврейки Гелеровой.
Каково же было его удивление, когда он узнал, что магазин принадлежит не Эльзе Гелеровой, а Урбанеку, который в последнее время работал там продавцом.
— Гелерова продала магазин Алоису Урбанеку сразу после смерти супруга Гелера, — сообщили ему в имущественном управлении.
— Этого не может быть, — сердито кричал он. — Ведь этот Урбанек там работает всего полгода. Раньше он там даже не показывался.
— По бумагам, магазин принадлежит ему с 1933 года. Но мы, разумеется, можем это проверить.
Адвокат Леви проделал работу на славу. Ревизия показала, что вдова Гелерова уже шесть лет не является хозяйкой магазина. Когда Скацелу это окончательно подтвердили, он завалился в первую попавшуюся пивную и, несмотря на ранний час, как следует набрался. Пошатываясь, он добрел до писчебумажной лавки, встал перед прилавком и заорал на застигнутого врасплох Урбанека:
— Я все равно эту вонючую жидовку отсюда выгоню! И тебя заодно. Не думайте, что вы выи грал и. Когда я выясню, как вы это сделали, вы отправитесь в тюрьму — все.
В то время как Эльза Гелерова не осмеливалась высунуть нос со склада и надеялась только, что эти крики не доносятся до квартиры на втором этаже, Урбанек обошел прилавок, схватил пьяного Скацела и протащил через запасной выход по коридору на его половину. Там он прижал табачника к стене и прошептал прямо в лицо:
— Ты тут особо не кричи, как бы кто не услышал и тебя не нашли тут однажды повешенным. Или ты не знаешь, что делают с предателями?
Видимо, Скацел, несмотря на опьянение, усвоил эту тихую угрозу, потому что с тех пор ограничивался только метанием свирепых взглядов. Он явно не подозревал, что сам Алоис Урбанек был собственными словами напуган еще сильнее и две ночи не мог толком глаз сомкнуть, дивясь на свою неожиданную смелость. И только убедившись, что Скацел его по-настоящему испугался, он смог вздохнуть с облегчением. Но, как ни был велик соблазн, на всякий случай не стал хвастаться своим геройским поступком даже перед женой, поскольку смутно догадывался, что вместо заслуженной похвалы схлопочет только несправедливые упреки.