Гана
Шрифт:
— Сколько тебе лет?
— Двадцать пять.
— Здоровая?
Какой ответ правильный? — пронеслось в голове. Если сказать, что я только что рожала, может, отправят с детьми и стариками на более легкие работы? Рядом раздавались крики и отчаянный плач. Зачем они разделяют семьи?
— Здоровая, — решительно сказала я.
Кнутик подтолкнул меня влево и направился на Рейсову.
— Возраст?
— Сорок два.
Другого вопроса не последовало. Я обернулась на Рейсову, но она уже повернула направо. Не совершаю ли я ошибку? Группа на правой стороне была гораздо многочисленнее и медленно
Теперь-то я знаю, что совершила ошибку. Если бы я попала направо, я бы в тот же день умерла и мой прах смешался бы с хлопьями пепла, который густыми вонючими облаками вылетал из труб аушвицских печей. Я бы растворилась в облаке дыма, как Лео, который попал в Аушвиц за неделю до меня. Хотя он был молодым и сильным, его убили сразу, потому что в лагерь его отправили с пометкой Weisung [10] , что приравнивалось к смертному приговору. Веселому Лео, который продержался в Терезине целых три года, пришлось умереть только из-за того, что я в больнице в отчаянии выкрикивала его имя и уверяла, что он позаботится обо мне и нашем ребенке.
10
Предписание (кем.).
Мой прах бы улегся на крышах бараков, смешался бы с грязью дорог, а может, ветер унес бы его за забор лагеря, как и то, что осталось от Ярки, которая поверила, что польские дети отправятся в Швейцарию. Только в Аушвице я узнала, почему я напрасно ждала обещанной посылки от Ярки. Эшелон, насчитывавший 1200 белостокских детей и их воспитателей, сразу же по приезде в Аушвиц даже без селекции был загнан в газовые камеры.
Если бы меня отправили направо, я бы умерла мгновенно и мне не пришлось бы умирать каждую минуту, каждый час и каждый день. И вместо меня не умирали бы другие.
Через несколько минут ходьбы мы подошли к кирпичным баракам и куче багажа. Мы испуганно оглядывались кругом и одна за другой входили в просторное холодное помещение в кирпичном здании. Мы в пол голоса спорили, куда нас ведут, а самые смелые или самые отчаявшиеся из нас отваживались выспрашивать по-немецки охранников, которые вели нас от поезда, а теперь стояли в дверях, что с нами будет и где наши семьи. Они не отвечали, или неохотно ворчали, что с остальными мы встретимся позже.
Женщины-заключенные в гражданской одежде с красной полоской на спине стали отбирать у нас сумки с остатками еды. Некоторые отчаянно вцепились в них, но когда вмешался эсэсовец и дубинкой стал бить по рукам, отдали свои последние вещи с плачем, но уже без протестов. Мне было нечего сдавать. Хозяйственную сумку кто-то выдернул у меня из рук в суете на платформе.
В помещение вошло несколько эсэсовцев. Впереди стоял высокий мужчина с хлыстиком, который отправил меня налево. Он огляделся и голосом, привыкшим командовать, приказал:
— Раздеться!
Мы сняли пальто и растерянно смотрели друг на друга. Эсэсовцы орали и нетерпеливо постукивали дубинками по ладоням, как будто выбирая, кого из
— Вы что не слышали? Оберштурмфюрер сказал, что вы должны раздеться. Ну, schnell, schnell. Быстрее, быстрее. Вы пойдете в душ.
Мы растерянно оглядывались вокруг, некоторые женщины заплакали. Они хотят, чтобы мы разделись? Но тут же мужчины. Заключенные в полосатых робах и офицеры в выутюженных формах. Мы попятились на шаг назад. Эсэсовцы закричали еще сильнее, начали размахивать дубинками и угрожать. Кругом сыпались новые удары. Я плакала от унижения, пыталась спрятаться за остальными, но в конце концов пришлось сложить свою одежду в общую кучу и нагишом только с башмаками в руках встать перед столом, где у тех, у кого что-то еще осталось, отобрали последние ценности. Тонкую серебряную цепочку, заколку для волос…
Пока мы стояли в очереди и пытались руками прикрыть наготу, заключенные рылись в наших вещах и забирали себе то, что приглянулось. Мы пытались протестовать, но в ответ — только удары и крики.
— Вам уже ничего не принадлежит, после дезинфекции получите все новое.
Нагишом нам пришлось снова пройти мимо оберштурмфюрера, который наблюдал за тем, что творилось вокруг, так, будто его это вообще не касалось. Он жестом отправил несколько слабых женщин в сторону.
Я прошла. Хотя я была истощена, в отчаянии и ослаблена после недавних родов, зато всю дорогу в поезде сидела, так что, видимо, выглядела так, что у меня хватит сил еще несколько недель поработать.
Группку забракованных женщин выгнали за дверь, а нас, оставшихся, загнали в соседнее помещение, где ждали женщины-заключенные с бритвенными станками. Я зашла одной из первых. Бритва проехалась по моей голове, и волосы упали на пол Женщины вокруг меня изменялись до неузнаваемости. Потом последовал ледяной душ, бесконечное ожидание в холодном помещении грязных тряпок, которые бросили перед нами в одну кучу, чтобы мы дрались за них как собаки. Нижнего белья среди вшивой одежды вообще не было. Мне удалось нарыть только летнее платье, короткий пиджак и чулки. Я оделась на мокрое тело и попыталась вместо башмаков, которые кто-то украл, пока я принимала душ, отыскать хотя бы пару деревянных сабо одного размера.
Польские узницы вытатуировали нам на руке номер карандашом с острым кончиком, который макали в краску. За считаные минуты вся наша прошлая и будущая жизнь растворилась и из человеческих существ мы превратились в ничтожные номера в списке. Наши жизни больше нам не принадлежали.
Ночевали мы в пустом помещении на холодном каменном полу. Как бы все ни были измождены, никто из нас не мог уснуть. Мы прижимались друг к другу, чтобы немного согреться, дрожали от холода и плакали от бессилия, унижения и страха.
Женщина рядом со мной молилась. Ее звали Труда, и ее большие глаза напоминали мне Розу. Жива ли еще моя хрупкая сестричка, думала я, или, может, ее постигла та же участь, что и меня? Спрятал ее город, который мне пришлось покинуть? Город с гудящей рекой, мощеными улицами и домами, помнящими, как выглядят люди, которые умерли задолго до моего рождения. Я свернулась калачиком. Я тоже умру, но одна и далеко от дома. И никогда не узнаю, что стало с теми, которых я любила и которые любили меня.