Гарь
Шрифт:
— Снесть ли в хоромину, да снарядить в дороженьку честь-честью? — спросили владыку.
— Какова смерть, таковы и похороны. Валяйся он собакам на радость, — со слезами, но жёстко отказал Симеон. — Во храме святом плевался как нехристь, попрал заветы Божьи, а уж каждая сорока от своей трескотни погибает.
И ушёл к себе. Три дня никто не нашёлся тронуть Бекетова с места: воеводы и казаки не смели ослушаться приговора архиепископа, а родни в Тобольске у вольного человека не было, да и было бы — кто исхрабрится подобрать и похоронить по-христиански сквернослова, хулителя заповедей Господних.
Однако через три дня сам Симеон с Аввакумом отпели его, «…прилежне стужая Божеству — да отпустятся Петру в День Века прегрешения его, что напрасно жалея проклятого церковью такову себе пагубу
Как-то хватился Аввакум подаренного ему царевнами посоха, ан нет нигде. В уголке алтаря стоял сокрытый священническими облачениями и исчез. На кого и подумать, не знал, вскоре пришли из Москвы грамоты воеводам, из которых и прозналось, что все доносы на Аввакума там получены и властям стали вестны злодерзкие слова сосланного протопопа, его безумное хождение с золотым посохом и что с ним дружбу тесную водит, потакая во всём, архиепископ Тобольский. Особой статьёй отмечена скородельная расправа над дьяконом Струной и недобрая кончина Бекетова. Подписана грамота великих государей руками Алексея Михайловича и Никона.
А в конце зимы доставили воеводам Указ от имени малолетнего царевича Фёдора и великого государя патриарха Никона: «Аввакума-протопопа с женою и з детьми послати из Тобольска с приставом на реку Лену в Якуцкой острог и там бы ему не свещёнствовать и не писать досадительных к нам грамот».
Послал воевода Хилков за Аввакумом, прочёл ему вслух. Выслушал протопоп и загорюнился: некому за него слова оборонного молвить, знать, сгинуть со всем семейством в остроге дальнем на какой-то, по слухам, неоглядной и дикой, даже в куцее лето торосисто-льдистой реке. И Симеон, прознав об Указе, только руками развёл.
Перед самым отъездом на новую страсть, уже в июне, получил Аввакум весточку с ясачной оказией от Третьяка Башмака. Извещал товарищ о постигшей Москву страшной чуме: вымерли целые дворы и хоромины и что братьев Аввакумовых, служащих в церкви в Верху у царевен, тоже прибрала чёрная смерть, а всё семейство царское Никон спешно увёз из Москвы, куда и неведомо. По слухам, в Кострому или Вологду. Там где-то меж городами на колёсах спасаются. Люд ходит в осмолённых балахонах, мертвяков из домин крючьями выволакивают, по обочинам дорог жгут в бочках дёготь и траву можжевельник — отпугивают чуму. А царя в Москве нет, всё ещё в походе польском, там чума в войсках не объявилась, бают, грохота пушечного бежит. И, зная о предстоящей высылке Аввакума из Тобольска на Лену, а как и не знать служащему Сибирского приказа, приписал, ободряя друга, дескать, нет худа без добра и чума до Якуцка не добредёт — ноги отморозит, и что сам бы с радостью за Аввакумом умахнул, дорога-то знаемая, хоть и меряла её ведьма клюкой да махнула рукой.
С такими-то грустными вестями тронулся протопоп далее в ссылку. Ехали куда как весело: целый отряд казаков во главе с Акинфовым, что направлялся на смену енисейскому воеводе Пашкову, сопровождал заскучавшее семейство, обласканное было Симеоном. По дороге Акинфов велел казакам петь лихие песни, стучать в тулумбасы да иногда палить из пищалей. Весёлый был человече.
Афанасий Филиппович Пашков, енисейский воевода, правил здесь уже пять лет. Заносчивый правнук выехавшего из Польши при Иване Грозном шляхтича Григория Пашкевича был чванлив и не терпел поперечных слов. В Сибири развёл бурную деятельность, всяко стремясь пополнять царскую казну, но и о себе не забывал, откладывал кое-что на старость. Будучи деловитым и расторопным, он не жалел себя и людишек, правдами и неправдами без затрат царской казны добротно поправил острог Енисейский, обнёс его высокой стеной из лиственничных брёвен с башнями глухими и проезжими, построил двести судов-дощаников для предполагаемой большой экспедиции на Амур в Дауры князя Лобанова-Ростовского, разведывал пути в Китай, дважды посылая туда отважного Петра Бекетова, с коим держал многолетнюю дружбу. Много сделал Пашков для прирастания к России новых земель, одначе не упускал при случае и личной выгоды: занимался ростовщичеством, безбоязно отбирал для себя товар у купцов. Огромные хоромы его были плотно утолканы всяким разным красным товаром, да и подвалы и подклети не пустовали. Подумывал, и резонно, старый землепроходец, что воеводствует последний срок, а там в Москву на заслуженный отдых и тихое житьё. Заслужил, недаром имел ещё от царя Михаила Фёдоровича лестные грамоты и большой «Угорский золотой» — наградную медаль за прилежное усердство. Но дело осложнялось тем, что Лобанов-Ростовский был отозван на царскую службу в Польшу, а надёжный Бекетов внезапно помер в Тобольске. Это и тревожило Пашкова: кому ехать исполнять царское повеление в Дауры?
И не зря тревожился: в новом Указе, коий привёз Акинфов, было приказано ехать ему, Пашкову, человеку, хорошо знающему тамошние места. В подробном наказе на новое даурское воеводство Афанасию Филипповичу предписывалось любым изворотом, а паче ласкою привести под государеву руку даурского князя Левкая и всех прочих землиц князьков в «вечное холопство», собрать великий ясак мягкой рухляди, особливо белками и соболями, проведывать про серебряную руду, и про медь, и про олово, а также умело и хитро высматривать, есть ли по Шилке-реке и по иным рекам пашенные добрые места, а там, где глаз и красота подскажут, выстроить надёжный острог, а в нём большую церковь с двумя приделами во имя Алексея митрополита, да Алексея человека Божия, да иметь с собой двух попов и дьякона, коих с особой грамоткой пошлёт к нему в отряд Симеон, архиепископ Тобольский и Сибирский.
Вот с этой грамоткой и Указом государевым пошёл Акинфов в хоромы Пашкова с двумя попами и дьячком — представлять воеводе светскому воевод Христовых. Хоромы Пашкова видны издалека, высоченные, под островерхой, на северный манер, крышей, чтоб обильные снега не залёживались на кровле, а сползали наземь, на высоком подклете, с крытым двором, где всё было под рукой — и конюшня, и погреба, и стайки для живности, и съезд на улицу с сеновала, и тут же под навесами утварь всякая: телеги, кибитки, добротная кошевая, сбруи.
Пока толкались у крепких ворот на два раскрыла, пока перекрикивались с дворней — дома ли да в здравии воевода, — он сам вышёл на красное крыльцо в накинутой на плечи козьей дохе, всмотрелся в пришлых, почёсывая горло под седой бородой.
— Ну, заходите, гостюшки дальние, дорогие! — пригласил, острыми глазами разглядывая Акинфова. — Давненько жду добрых вестей.
Поклонились гости хозяину, пожелали здравствовать многие лета. Пашков повернулся к ним широкой спиной и, чуть прихрамывая, повёл в дом, рассадил за столом и, не спросив, голодны ли с дороги, нетерпеливо похлопал по столу ладонью, мол, выкладывайте с чем посланы.
Акинфов подал бумаги и простецки, еле утаивая улыбку в красных, будто нацелованных губах, глядел на немолодого уже Пашкова, любопытствуя откровенно, чем бумаги утешат старика, так как давно знал их содержимое от московских писарских проныр.
Пашков с хрустом взломал печать царскую, вгляделся на просвет в окне в немецкую бумагу с водяным на ней оттиском шута в дурацком колпаке, с бубенчиками по воротнику и, отставя её на вытянутую руку, прочёл раз, потом, прищурив глаз, ещё раз прочёл бумагу, которую за впечатанного в неё шута московские приказные крючки прозвали «дуркой», сбагровел лицом и накалил глаза белым гневом. Но выходу гневу не дал, медленно, очень медленно отложил Указ и, обиженно сопя, прочёл грамотку Симеона, всхрапнул от спазм в горле, спрятал письма в отделанную ракушками шкатулку и отвердевшими губами изрёк:
— Волю царёву, как и гнев Божий, принимать надобно безропотно… Иди, боярин, в избу воеводскую, разберись с делами, с рухлядью, да там много всего. Ты, как разумею, впервой садишься на воеводство?
— Впервой, Афанасий Филиппович, — заметно оробев, с поклоном ответствовал Акинфов. — Тяжкое дело сие, как скажешь?
— Впрягись с умом — потянешь, — глянул на него, как проткнул взглядом Пашков. — И помни: кто спит долго, встаёт с долгом. В ама-натской заложники сидят, с них глаз не спущай: они тебе и казна и ласка царская. — Посмотрел на протопопа, на попа Леонтия, на хилого дьякона Феодорита. — Этот… Аввакум, и не поймёшь, каво делать с ним и кто он таков. То в Тобольск наряжают, то в Якутию, а теперь и в Дауры идти велят. Ну да здоровый дядюшка — выдюжит, да Леонтий тож, а дьякона своего возьму. Этого Феодорита у себя оставь. Мне лишней обузы не надобно, хилой гораздо, помрёт в первый же брод. Иди, боярин, я следом притащусь.