Гардемарины, вперед!

Соротокина Нина

Саша уже забыл, что те же самые роковые слова: «Взяли, значит виновата», он говорил сам испуганному и смущенному Алексею. Вера Дмитриевна меж тем с легким стоном опять принялась за письмо.

– Красавица моя, не мучайтесь. Я сам рекомендую этого прекрасного молодого человека, – сказал граф неожиданно. – Не женское это дело, рекомендовать человека в гвардию. Вы ведь в гвардию хотите? – обратился он к Саше.

– Да, – выдохнул Белов и подумал удивленно: «Не такой уж он индюк!»

– Я адресую вас к моему племяннику – поручику Преображенского полка Василию Лядащеву. Он сейчас на весьма важной и секретной работе, – граф подмигнул

Саше, – а если он вам поможет, то, клянусь здоровьем своим, это будет самое достойное из всех его дел на оной службе.

Через полчаса Саша вышел из дома подполковничьей вдовы, пополнив свой тощий кошелек и получив рекомендательное письмо.

– Я знал, что ты вот-вот сбежишь, – сказал Никита, когда Белов пришел к нему прощаться. – У тебя все эти дни было такое неспокойное, таинственное лицо. Как сказал поэт: «Уж рвется душа и жаждет странствий, уж торопятся ноги в путь веселый» [8] .

– Не такой уж веселый, – проворчал Саша.

– Когда ж ты отпускную бумагу успел получить?

8

 Стихотворение Катулла «Вновь повеяло теплом весенним…».

– Черт с ней, с бумагой. Я тогда в директорском кабинете вместе с Алешкиным паспортом и свой прихватил.

– Побег, значит. Отчаянный ты человек! А если поймают да вернут назад? За побег, сам знаешь, по уставу смертная казнь!

– Эх, Никита, Россия тем хороша, что у нас «ничего нельзя, но все можно». Мой побег и не заметит никто. Может, со мной поедешь?

– Сейчас не могу. Надобно дождаться письма от отца. Я приеду в Петербург в карете с гербами.

– Когда?

– Когда позовут. Саш, а где искать тебя в Петербурге?

– Я сам тебя найду. А вот как нам быть с Алешкой?

Никита задумался.

– Ты ищи его в Кронштадте, – он улыбнулся, – в котором Алешке «быть не надо», а я по дороге в Петербург наведаюсь в село Перовское. Может, он к маменьке побежал? Я бы на его месте так и сделал.

Друзья обнялись. В пять часов почтовая карета увезла Белова из Москвы.

Часть вторая

В дороге

1

Три дня шел дождь. Дороги в России всегда оставляли желать лучшего, а в то июльское лето старый лесной тракт, по которому пробиралась карета, представлял собой совершеннейшую трясину. Карета была большая, четырехместная, сделанная с учетом всех требований удобства и моды, но, глядя, как переваливается она с боку на бок, скрипит колесами, дрожит, преодолевая выбоины и ухабы, можно было только пожалеть сидящих в ней. От мокрых лошадиных спин валил пар. Кучер давно перестал щелкать кнутом и понукать лошадей, а сидел, втянув голову в плечи, и только молился, чтобы карета не завязла в грязи и не перевернулась.

Но Николай-угодник, защитник всех путешествующих, видно, не внял молитве. Лошади стали. Каждая их попытка вытащить карету на ровное место приводила к тому, что она подавалась вперед, готовая вот-вот преодолеть бугор, но в последний момент откатывалась на дно ямы, угрожающе кренясь набок.

– О, эти русские дороги! Эти русские кучера! Эти русские лошади! – раздалось из кареты.

– Загрязли, ваше сиятельство, как есть загрязли. Хворост под колеса

надо положить, а то их так и засасывает. Я сейчас, мигом, – крикнул кучер, прыгая в жидкую грязь.

Он быстро миновал заросшую кустарником лужайку и скрылся в лесу, но очень скоро вернулся назад без хвороста и сильно испуганный.

– Там лежит кто-то, – крикнул он, стуча в дверцу кареты.

– Ну и пусть лежит, – ответил женский голос.

– Похоже, не живой.

– Труп, что ли?

– Женщина они… Может, и труп.

– Если живая – проснется, встанет и пойдет. А мертвой мы уже ничем не сможем помочь. Набирай хворосту, Григорий. Мочи нет!

– О, это русское бессердечие! – воскликнул мужчина, распахнул дверцу кареты и ловко выпрыгнул на обочину дороги, поросшую цикорием и желтой льнянкой.

– Там, ваше сиятельство, на опушке, под елкой, – торопливо сказал кучер и с готовностью побежал вперед, показывая дорогу.

Женщина лежала на боку, уткнувшись лицом в мох. Раскинувшиеся шатром еловые ветви не пропускали дождя, и по тому, что она лежала на сухом, видимо, заранее выбранном месте и была аккуратно прикрыта плащом, можно было предположить, что она просто спит. Безмятежную картину портила босая, синюшного цвета нога, торчащая из оборок юбки. Другая нога была обута в щегольской башмачок с красным каблуком. Эти разные ноги вызывали в памяти мертвецкую.

– Может, пьяная? – с надеждой прошептал кучер.

– Григорий, послушай. Regarde се qu’elle а [9] . – Мужчина выразительно вращал кистью руки, безуспешно пытаясь подыскать нужное слово.

– Перевернуть ее, что ли?

– Да, да… Перевернуть!

Как только кучер дотронулся до плеча лежащей, она встрепенулась, попыталась встать, но застонала и села, с ужасом глядя на мужчин. Это была молодая девушка, смертельно утомленная, а может быть, и больная.

9

 Посмотри, что с ней (фр.).

– Кто вы такие? Что вам от меня нужно? Оставьте меня… – Голос у нее был низкий, простуженный.

– Мы хотим помочь вам, дитя мое, – сказал тот, кого называли сиятельством. По-русски он говорил не чисто, с трудом подбирая слова, но именно это, казалось, успокоило девушку.

– Я повредила ногу и заблудилась.

– Здесь же дорога рядом. Там наша карета. Пойдемте. Григорий, помоги!

– Зачем карета? – опять разволновалась девушка. – Не надо кареты. Я с богомолья иду.

Но мужчины уже подняли ее, и, поддерживаемая с двух сторон, она заковыляла к карете.

– Эта бедняжка заблудилась. Она идет с богомолья, – сказал мужчина сидящей в карете даме. – Мы ее подвезем.

Девушка с трудом преодолела подножку, стараясь ни на кого не смотреть, опустилась на сиденье и замерла, прислушиваясь к возне, производимой снаружи кучером. Григорий ругался, подсовывал хворост под колеса, кряхтел, понукал лошадей. Наконец карета вылезла из ямы и опять пошла качаться по колдобинам и выбоинам, как шхуна на большой волне.

Девушка понемногу освоилась и начала робко приводить себя в порядок: пригладила волосы, закрыла голову капюшоном плаща, поправила складки юбки. Если бы неожиданные попутчики могли угадать мысли юной богомолки, они показались бы им более чем странными.