Гарем Ивана Грозного
Шрифт:
Но неудача с Псковом не остановила Батория. Поспешные попытки Москвы заключить перемирие на пристойных условиях успеха не имели – Баторий требовал назад Ливонию. Положение было тяжкое, настолько тяжкое, что царь еще сильнее постарел и стал раздражен так, что, казалось, самая малость могла теперь вывести его из себя и погрузить в пучину безумия. Поэтому три человека, сидящие сейчас в его приемной палате, были немало удивлены, когда бесстыжее послание Батория оказалось всего лишь залито чернилами, а не искромсано в клочки. Но при одинаковом удивлении все трое испытывали разные чувства.
Богдан Бельский радовался, что государю удалось утихомирить свой гнев. Припадки ярости надолго выводили его из себя, а сейчас было не время оставлять государственные дела без присмотра: из Рима пришло донесение от дьяка Шевригина, посланного просить у римского папы посредничества в переговорах с католической Польшей. Дьяк сообщал, что Григорий XIII со вниманием отнесся к просьбе царя московского. Римской курии выгодно было помирить Россию с Польшей и привлечь русских к союзу христианских государств против ислама. Другое дело, что римская курия рассчитывала, что создание такого союза повлечет за собою единение религиозное… Папа намерен послать в Москву знаменитого в Риме богослова, иезуита Поссевина, и Шевригин предуведомлял, что сего велеречивого словоблуда следует весьма опасаться, ибо он подобен воде, которая норовит затечь в любую, самомалейшую щель, а также ржавчине, которая разъедает все, чего коснется. О письме Шевригина государь пока не знал, и Бельский хотел, чтобы неприятная беседа поскорее закончилась, чтобы можно было перейти к делам.
Совсем не того желал царевич Иван. Передав послание Батория, он именно и рассчитывал довести отца до безумства. Он прекрасно знал необузданность своего родителя, а кое-какие слова, оброненные в свое время под пыткою злополучным Бомелием, давали ему надежду на скорое освобождение от его гнета. Однако выполнение этих надежд что-то затягивалось… Да, проявления глубокой душевной болезни, разъедавшей отравленного царя, случались все чаще, однако же дело никак не шло к концу. Государь приходил как бы в безумие, на губах его выступала пена, он бился в падучей, однако… снова и снова приходил в себя. Видимо, Бомелий что-то не рассчитал, и вместо того, чтобы загнать государя в могилу, лишь изуродовал его духовно. Это немало раздражало царевича, который полагал, что давно пришло его время получить государство в свои руки, батюшка зажился не в меру, и каково жалко-то, что еще в незапамятные времена сгинул старинный обычай лобанить стариков, дабы освободить дорогу молодым. Все, что принадлежит его отцу, должно уже давно перейти к сыну, раздраженно думал царевич. Не в силах сдержать нетерпение и желая хоть что-то отцовское заполучить в свои загребущие руки, он совратил эту тихую, молчаливую, несчастную красавицу – свою мачеху, которую несколько месяцев выслеживал и подстерегал, как зверь – добычу. Не ее тело, тем паче сердце были нужны Ивану. Он восторжествовал над отцом один раз – и теперь жаждал нового торжества!
Но, похоже, чертовы чернила, уничтожив письмо, залили и гнев отцов, подобно тому, как вода заливает огонь. Не повезло…
«Не повезло, – угрюмо думал и Борис Годунов, отирая пот со лба: сегодня ему было особенно жарко. – Да он что, окончательно обезумел? Неужто его мозги свернулись от того зелья, которым услужливо потчуют его англичане, переняв уроки незабвенного Бомелия? Однако ведь Френчем уверял меня, что ртуть, входящая в состав приготовляемых им снадобий, прежде всего уничтожает тело… Мне еще нужен его разум, мне нужно, чтобы он сообразил: старший сын недостоин быть наследником и получить в удел целое государство! Мне нужно, чтобы завещание было изменено! Но если он не способен сложить два и два…»
Сложить два и два в понимании Годунова означало, что царь должен задаться простейшим вопросом: почему послание Батория попало к нему не через довереннейшего Бельского, не через какого-нибудь дьяка Посольского приказа, наконец, а из рук сына? Ответ на вопрос крылся в том, что царевич Иван состоял в тайной переписке с Баторием и обещал ему всевозможные уступки после смерти отца. Видимо, ободренный посулами молодого Ивана, уверясь, что час торжества недалек, Баторий и решился столь бесстыдно обратиться к царю.
Внезапно дверь распахнулась, и трое мужчин, стоявших перед престолом, обернулись, недовольные, что им помешали. Царь гневно свел брови, всматриваясь в вошедшего. Тут же общее недовольство сменилось изумлением, потому что прервать их совет осмелилась… женщина.
Это была царевна Елена Ивановна, хотя узнать ее можно было только по выступающему животу. Залитое слезами лицо было искажено до неузнаваемости. Простоволосая, в одном только легком безрукавом летнике, накинутом на сорочку, она выглядела непристойно! И стоило представить себе, что в таком виде царевна бежала по всему дворцу от своих покоев до царских, что ее видели и стража, и бояре, ожидавшие своей очереди в малой приемной, как у царя, и всегда-то весьма чувствительного ко всяческим условностям и приличиям относительно женского поведения, а в последнее время и вовсе ставшего поборником их затворничества, от гнева помутилось в голове.
Позорище! Да эта баба сошла с ума!
Он вихрем слетел с трона и ринулся к невестке.
– Сучка гулявая! – крикнул гневно, вздымая знаменитый посох. Ему никто не успел помешать, и царь, размахнувшись, огрел невестку по боку.
Испустив пронзительный крик, Елена упала на колени и протянула к государю руки, в одной из которой был зажат измятый бумажный лист. В то же мгновение ее опоясала такая боль, что царевна обхватила живот руками и ткнулась лицом в пол, лишившись сознания и выронив бумагу.
Царь в замешательстве уставился на скорченную фигуру обеспамятевшей снохи. Приступ ярости мгновенно сошел на нет, и он начал соображать, что совершил.
Баба-то на сносях, а он ее так… Ничего, оклемается, у бабы, что у кошки, девять жизней, зато в следующий раз подумает, прежде чем бегать по дворцу чуть ли не телешом!
– Что ты натворил! – крикнул очухавшийся Иван, бросаясь к жене и пытаясь ее поднять.
Бельский помогал ему, а взгляд Годунова упал на бумагу, которая валялась в стороне. Подобрал ее, скользнул взором по строчкам – и замер, словно не веря глазам.
Государь, который растерянно наблюдал за попытками Ивана привести жену в сознание, краем глаза заметил, как лицо Бориса внезапно сделалось пунцовым. Казалось, его сейчас хватит удар! Это было настолько не похоже на всегда спокойного, мягкого, сдержанного Годунова, отлично умевшего таить свои чувства, что государь встревожился чуть ли не больше, чем из-за обморока снохи. Шагнул к Борису, явно радуясь хоть какой-то возможности отвлечься от неприятных хлопот над стонущей бабою, и тут Годунов начал суетливо прятать руку с письмом за спину, при этом затравленно глядя на государя. Но тот оказался проворнее и, выхватив смятый лист, начал читать.
Чем дальше скользили по строчкам его глаза, тем сильнее бледнело его лицо. Однако глаза наливались кровью, и когда, дойдя до конца, он взглянул на Годунова, у того подкосились ноги: на него смотрели красные дьяволовы очи!
Если у царя и возникли какие-то сомнения в правдивости письма, они исчезли, стоило ему только увидеть взопревшее, перепуганное лицо Годунова.
Борис рухнул на колени. Возможно, это спасло ему жизнь – царь только испепелял его взглядом, но не двигался с места. Однако внутреннее напряжение, распиравшее его, наконец, должно было прорваться. С хриплым ревом ударив Бориса кулаком в лицо, он развернулся, снова вскинул посох и кинулся к сыну.