Гарем Ивана Грозного
Шрифт:
– Тебя вот принес. А ты что в сенях делала? Куда бежала – в одной рубахе да босиком?
Марьюшка стыдливо взглянула на свои ноги и постаралась поглубже упрятать пальцы в густую, теплую шерсть одной из медвежьих шкур, там и сям набросанных по полу опочивальни.
– Мне почудилось…
Она осеклась.
– Что? Домовой шалил?
Наверное, так Иван разговаривал бы с ребенком, однако сейчас эта ласковая насмешка почему-то не умилила, а взбесила Марьюшку.
– Сам ты домовой, коли невесть где шарашишься! Кто-то топтался под моей дверью, я слышала, как скрипел пол!
Иван сорвался с места, выхватил из-за пояса кинжал и вихрем пролетел через опочивальню. С силой толкнул дверь и выскочил в переднюю комнату. Марьюшка слышала звук его шагов, доносившийся оттуда, потом удалившийся в сени, но вот царевич вернулся, и проблеснула в темноте его улыбка:
– Ни души, даже придверницы твоей нету. Небось прикорнула где-нибудь в укромном уголке. Взгреть надо девку! И в сенях никого, только у перехода в большие покои стража стоит. Почудилось тебе.
– Не почудилось! – упрямо сказала Марьюшка, чувствуя, как глаза наливаются слезами, а в душу вновь заползает страх. – Они были здесь, а когда ты появился, ушли.
– Они – кто? – мягко спросил Иван. – Из леса лешие, из воды водяные? Черти-бесы?
– Они… они хотели забрать меня, увезти!
Марьюшка не могла вынести этой его недоверчивой усмешки. Да неужели на всем свете не сыскать человека, который пожалел бы ее, понял бы ее страхи?
Кинулась к Ивану и рухнула перед ним на колени так внезапно, что он даже отпрянул.
– Скажи отцу… – забормотала, простирая руки. – Умоли его… за что меня? Не за что! Только пусть не отсылает меня в монастырь, пусть не бросает в озеро. Не хочу, не надо!..
Она обхватила ноги Ивана и припала губами к мягким сафьяновым сапожкам. Слезы хлынули из глаз – все слезы, которые накопились за год ее жизни во дворце. Все горести выливались из ее сердца вместе с этими слезами и горячечными словами:
– Скажи отцу! Я вся в его воле, вышла за него девою непорочною, а он, старец, не спит со мною, не ходит ко мне, а ходил бы, так, может, я и затяжелела бы уже. Матушка моя шестерых родила, седьмым померла, пусть он дурного не думает – я тоже рожу!
И вдруг Марьюшка похолодела. Что же она несет, неразумная? Кому – сыну своего супруга! – выбалтывает все, что накипело на сердце! Кому – наследному царевичу! – высказывает, что хотела бы родить его соперника! Пусть Иван Иванович и назначен сейчас преемником отцова престола, однако разве не бывало так, что права старшего сына ущемлялись в угоду младшему, бесправному, но любимому? Вспомнить хотя бы не остывшую еще в памяти народной тяжбу меж отцом Ивана Васильевича Грозного, Василием, и его старшим братом Иваном Молодым, а потом сыном этого Ивана Дмитрием? Кровавое было дело… как и всякое дело о престолонаследии. Иван Иванович небось знает, каков неровен, непостоянен нрав его батюшки, он сто раз соломки подстелит, чтобы не запнуться на пути к трону.
Что знала Марья о царевиче до сей минуты? Необычайно схожий с отцом внешне, он был плотью от плоти его. По слухам, превосходил отца в жесточи. Не зря же был неотступно при царе в новгородском и псковском походах, сам вел сыскное дело Басмановых, Вяземского, Висковатого и прочих, расследовал преступления Бомелия и ни единым словом не вступился за своего дядю и приятеля, Протасия Юрьевича Захарьина, которого среди мнимых или действительных изменников назвал шельмовской лекарь Елисей. Иван Иванович был сластолюбив, как отец, и успел за десяток лет трижды жениться, причем две его супруги уже отправились в монастырь.
Нашла кого просить о милости! Что ему какая-то там шестая, а не то седьмая или даже восьмая отцова женища [106] с ее горючей тоской и мечтами о ребеночке? Да он одним пинком отшвырнет со своего пути или вовсе раздавит!
– Сударь мой, – прошептала Марьюшка дрожащими губами, – не погуби! Будь милостив, пожалей меня, бедную! Прости бабу глупую, ничего отцу не сказывай!
И вдруг почувствовала, что руки царевича подхватили ее и подняли. Лица их сошлись вровень, глаза смотрели в глаза, дыхание смешивалось, и губы были рядом.
106
Так в старину презрительно называли сожительницу, невенчанную жену.
– Не говорить отцу? – шепнул Иван. – Ладно, не скажу! Но и ты молчи!
И в следующий миг его рот припал к беспомощно приоткрытому рту Марьи, а еще через мгновение Иван с силой толкнул ее на постель и упал сверху, вдавив в пуховики всей тяжестью.
Дыхание перехватило, и беспамятство начало затягивать разум, как сумерки затягивают свет дня. Всей ее силы – женской, слабой, слезливой – не хватило бы, чтобы отбиться от рук его и тела. Да она и не отбивалась…
В это время темная тень неслышно спорхнула с печи в царицыной светлице, где она таилась до сего времени незамеченной – царевич не догадался заглянуть на печь! – и приблизилась к двери.
Это был невысокий ростом, вдобавок еще и сгорбленный, тщедушный мужчина. Отыскав в дверях щелку, он долго смотрел на биение тел среди пуховиков и одеял, а потом, когда объятия разомкнулись и нечаянные любовники бессильно распростерлись на постели, соглядатай удалился, не особенно заботясь о сохранении тишины, потому что никто из них ничего сейчас не слышал, кроме безумного стука своего сердца.
НАВЕТ
Кажется, никогда еще англичанам не было так привольно в России, как в те годы. Московская английская компания расширялась, тесня немецкие торговые дворы: это была хоть не полная монополия, на которой настаивала королева Елизавета, но очень близко к тому. Представитель компании Джером Горсей был вхож к государю и пользовался его особым доверием, особенно с тех пор, как привел в Россию три судна, нагруженных свинцом, медью, селитрой, серой, порохом – боевым припасом, необходимым для грядущей войны с Баторием.
Горсей любил бывать при дворе. Его не смущало, что здесь его называли на московский лад Еремеем, а царь и вовсе кликал запросто Ерёмой. Здесь он, скромный торговый агент, а на самом деле шпион, потому что в те времена шпионами, кажется, были все, кто попадал в чужое государство, чувствовал, что чрезвычайно близок к исполнению задачи, поставленной перед ним обожаемой королевой: завладеть душой и сердцем царя московского, стать для него ближайшим, довереннейшим человеком, поистине наперсником.
А почему бы и нет? Разве не он, Джером Горсей, доставил в Англию секретное письмо царя, упакованное во флягу с водкой и настолько пропитавшееся спиртовым запахом, что королева даже решила, принимая письмо, будто посланец пьян, и немало веселилась потом, узнав правду? Разве не Горсей привел в русскую бухту Святого Николая те корабли с важным военным грузом? Разве не он, в конце концов, сообщил московскому царю сведения, которые и составляли самый важный «груз», ради которых, строго говоря, он и возил тайное письмо: есть у английской королевы родственница, которая вполне может стать московской царицею. Это Мария Гастингс, дочь лорда Генри, пэра Гантингтона, герцога Титунского. Ее бабка приходилась двоюродной сестрой королеве.