Гарем Ивана Грозного
Шрифт:
В монастырь! Неужели ее отправят в монастырь?!
Она зажимала сердце ладонью и втихомолку молилась, чтобы у Сицкой язык отсох. Приказать ей замолчать и явить свой страх не позволяла гордость. Терпела и думала, что теперь, кажется, понимает, почему ее грозный супруг так ненавидел старинное боярство…
Потом Сицкая, насладившись молчаливыми страданиями царицы, спохватывалась:
– Ой, заболталась я. Что ж ты не остановишь меня, старую, матушка? Спать давно пора, спокойной тебе ноченьки!
И уйдет, втихомолку похохатывая, довольнехонькая, словно наелась сладостей.
Время еще раннее, сон нейдет. Но делать нечего, нечего, тоска… Марьюшка заберется на высокое ложе, отпустит девку-постельницу и лежит, точит в подушку слезы, думая, что все могло быть иначе, если б царь оказался молод… В самом деле, лучше бы ее не за самого государя просватали, а за его старшего сына. Иван Иванович недавно женился в третий раз. Какая жалость, что раньше не надумал… Ведь Марьюшка куда краше, чем его невеста Елена Шереметева – худощавая, смуглая, а глаза ее черные – наверняка недобрые глаза! Но Шереметева уже беременна, а она, Марьюшка, все еще порожней ходит, хотя минуло два года со дня ее свадьбы.
Ребенок! Если бы у нее родился ребенок, нечего было бы бояться монастыря. Как бы ни сделался хладен к ней государь, он не посмеет отправить в затвор монастырский мать царевича. Даже он, которому закон не писан, – не посмеет! Почему же она никак не может зачать? Ведь уже другой год замужем! И не оттого ли государь бросил к ней хаживать, что убедился в ее неспособности к деторождению?
Теперь она верила во все долетавшие прежде и казавшиеся неправдоподобными слухи, будто царь снарядил посольство в Англию: снова начал искать невесту за морями. И кто решится отказать могучему царю московскому?!
Тогда – все, конец. Тогда дела ее совсем плохи… может быть, сейчас, в эту самую минуту, муж ее обдумывает, когда именно послать бесплодную, опостылевшую, ненужную больше жену в монастырь!
Марьюшка стиснула руки на груди, вглядываясь в темноту, рассеянную слабым светом лампадки. Ей уже давно слышались какие-то странные шорохи за дверью, но она не обращала внимания, думала, что чудится, однако теперь пол явно скрипнул, как будто под ногами нетерпеливо топтавшегося человека.
Может, девка-придверница бродит по сеням, наскучив сидеть на лавке? Ну конечно, она! Кто там нынче, Сонька или Феня? Не вспомнить – все они на одно лицо, все льстиво улыбаются и потупляют лживые глазки.
– Сонька! – окликнула молодая царица нетвердым голосом. – Сонь, а ну войди!
Дверь оставалась затворенной, заспанная рожица придверницы не возникла меж створок, не вопросила, позевывая:
– Чего изволишь, матушка?
Тишина, тишина… однако слабое поскрипывание половиц слышится все отчетливее. Может быть, это потрескивают сухие доски? За лето и осень напитались сыростью, а теперь высыхают в тепле натопленных печек – и скрипят на разные голоса?
Она уговаривала себя лечь, успокоиться, но не могла. Твердила, что это все чудится, но страх – плохой утешитель.
Чуть слышный шорох казался преувеличенно громким. Уже мерещилось, что за дверьми снуют туда-сюда не один человек, а несколько. Вконец потеряв терпение, Марьюшка резко соскочила с постели. Надо поглядеть, что там такое, а то покоя не знать! Пробежала несколько шагов к двери – и замерла босая на медвежьей шкуре, брошенной поверх ковров. Из-под двери несло сквозняком по ногам, но она этого не чуяла, пригвожденная к полу страшной догадкой.
Да ведь это топчутся за дверью те, кого послал к ней государь! Он окончательно разочаровался в жене и решил избавиться от нее именно нынче ночью. Под покровом темноты ее выволокут из дворца, завернутую в шубы, с кляпом во рту, швырнут в телегу – и по расквашенной осенними дождями дороге вывезут из Александровой слободы в безвестность и стужу далекой монастырской кельи. И никто не увидит, не узнает, не подаст помощи. Слобода спит, темны все окна, темно, маслянисто плещется вода в еще не замерзшем озере и речке Серой, известных изобилием рыбы…
Из Марьюшкина горла вырвался слабый стон, но она зажала рот и замерла, зажмурясь от новой страшной мысли.
Озеро! Это озеро, которое, как говорят, стало могилой для множества жертв, замученных в подвалах Александровой слободы! Марьюшка ничего толком не знала об этих людях, но одно имя сейчас вспыхнуло перед ее мысленным взором, словно было начертано огненными буквами на затянутой зеленым сукном стене опочивальни.
«Мене, текел, фарес!» [105] – прочел царь Валтасар. «Марья Долгорукая!» – прочла Марья Нагая. И ноги ее подкосились…
105
Согласно Библии, это таинственные огненные слова, возникшие на стене во время пиршества вавилонского царя Валтасара и возвестившие близкую гибель Вавилона: Бога ты не прославил, за это и послана от него кисть руки и начертано это писание. Вот и значение слов: мене – исчислил Бог царство и положил конец ему; текел – ты взвешен на весах и найден очень легким; фарес – разделено царство твое и дано мидянам и персам.
… Наутро после свадьбы с Долгорукой государь не отправился, по обычаю, в мыленку с молодой женой, а, хмурый и молчаливый, пошел в приемную палату. Но никто не явился с докладами – не ждали бояре, что прямо с брачного ложа царь ринется заниматься делами. Не обнаружив привычного скопления людей, царь помрачнел еще больше. Ушел в свои покои – и почти тут же по дворцу разнеслась весть: царь с молодой женой уезжают в Александрову слободу немедленно! Этому никто особенно не удивился – государь и так в последнее время засиделся в Москве. Бояре и ближние государевы люди тоже приказывали закладывать коней и мчаться по санному следу в слободу.
Марья Долгорукая тоже вышла из опочивальни грустная и даже заплаканная, однако в дороге развеялась и теперь с любопытством оглядывалась: не боясь морозного дня, по обочинам дороги стоял народ, чествуя царя с молодой женой. Однако государя, по всему видно, это не больно-то радовало, он по-прежнему был мрачнее тучи, и Богдан Бельский, скакавший справа от повозки, подумал, что, похоже, молодая чем-то не угодила мужу.
Он и представить себе не мог, в чем дело!
Вот и слобода. Возки въехали в дворцовую ограду и остановились у крыльца. Грозный что-то шепнул Бельскому и, не обращая внимания на царицу, скрылся во дворце. Марья шла за ним, испуганная и обиженная, а побледневший Богдан Яковлевич передал дворне непонятное царево приказание: вырубить на еще не совсем окрепшем покрове озера огромную полынью.
Рыбу царь собрался ловить на второй день после венчания, что ли? Десятки недоумевающих людей с пешнями и ломами вышли на лед и принялись откалывать мелкое, сверкающее крошево. Впрочем, причудам государя давно уже перестали дивиться.
Уже близились сумерки, когда примерно треть пруда была очищена ото льда, и наблюдавший за работами Богдан Бельский велел всем долбильщикам уходить. Пешая и конная стража окружила пруд, однако за их спинами толпилось множество любопытных. Всех изумляли размеры полыньи. Что ж за рыбища гигантская завелась в озере, что ее надо будет тягать сквозь такую полыньищу? Не иначе, сама чудо-юдо рыба-кит неведомым путем заплыла сюда из своего моря-окияна! А как же государь ее тягать станет? На уду либо сеткою? Один или с помощниками? Над толпой народа, обменивавшегося шуточками, курился парок. Курилась и полынья, возле которой, на берегу, поставили просторное кресло. Однако оно пока что оставалось пустым.