Гарем Ивана Грозного
Шрифт:
По знаку царя вошел молодой опричник. Каждый шаг его сопровождался веселеньким перезвоном, потому что юнец нес шутовское платье, сплошь увешанное бубенчиками и звонцами. Ухмыляясь во весь рот, он приблизился к боярину.
Мгновение тот ошеломленно смотрел на шутовской наряд, а потом с незнаемой прежде прытью вскочил, забился в угол и, выхватив кинжал, выставил его перед собой:
– Не подходи! Убью!
– Не убьешь, – приветливо сказал Иван Васильевич, принимая у опричника скоморошье платье и приближаясь к боярину. – Я сам тебя наряжу.
Никита Иванович затравленно смотрел на царя. Он не сомневался, что царь на все пойдет, только бы его опозорить. Воронцов давно был при дворе и не мог не помнить участи, которая постигла Василия Захарьина, которого обрядили шутом и затравили медведями, даром что он был родственником самой царицы Анастасии, не мог не помнить смерть Михаила Петровича Репнина, которому предложили надеть шутовскую личину. И вот теперь настал его черед…
Сам про себя он знал, что царь имел право быть им недовольным. Чего греха таить – не мог он себя переломить, не мог заставить себя, русского боярина, кланяться надменным шведам, которые смотрели на него сверху вниз, как на дикаря какого… в точности как русские смотрят на луговую черемису! А для царя боярская гордость – пустая гордыня, ничто, прах, мусор, он ненавидит бояр, пойдет на все, чтобы опозорить еще одного, не понимая того, что вековая честь – дороже жизни. Да нет, он все понимает… оттого и страшен!
– Не дам Воронцовых на поругание! – крикнул Никита Иванович, осеняя себя торопливым, неловким крестом, потому что в правой руке его был зажат кинжал. – Прости меня, Господи!
Нелепо размахнувшись, он ударил себя под левую грудь, и хоть было на старика, по обычаю, навздевано множество тяжелых, золоченых, подбитых мехом одеяний, острие кинжала прорвало их все и угодило в самое сердце.
Несколько мгновений царь молча смотрел на дергающееся тело, потом пожал плечами и сказал:
– Ну, Малюта, тебе работенки убыло. А то возился бы с этим изменником…
Это было давно. Про Екатерину Ягеллонку государь забыл напрочь, однако с некоторых пор возникло у него новое и неодолимое желание: вступить в брак с самой Елизаветой Английской! Не то чтобы он к ней сватался впрямую… но в переписке их порою сквозило нечто почти любовное. Они даже ругались иногда, как не поладившие любовники! Елизавета волновала царево воображение своей отдаленностью, загадочностью, недоступностью и рыжими волосами. К рыжим он всегда испытывал особое пристрастие. Однако в глубине души понимал, что эту «королеву-девственницу» вряд ли загонишь в терем и усадишь за пяльцы. С ней хлопот не оберешься! Лукавые, игривые письма – это одно, а жизнь – совсем другое.
Что касается чувств английской королевы… Ну какие у нее могли быть чувства к могущественному царю, владевшему огромной державой, по сравнению с которой Англия была не более чем жалким островком, – вдобавок неуклонно расширявшим свои владения на восток, не боявшимся огромной Сибири? Именно в это время отряды казаков перешли Каменный пояс и неудержимо расширяли границы России – к радости государя. Елизавета прекрасно понимала, что Иоанн грезит не о ней – ему нужна новая земля. Казань, Астрахань, Ливония, Урал, Сибирь… Англия… звено в цепочке его могущества! Если уж она отказала любимому Роберту Дадли, лорду Лестеру, своему шталмейстеру, и нелюбимому, но очень опасному Филиппу Испанскому, только бы не утратить ни грана своей королевской власти и преданности английских протестантов, то неужто согласится поступиться всем этим ради сомнительной славы зваться московской царицею и сидеть взаперти, как все жены Иоанна?! Ей нужна Россия – как огромная, почти не освоенная иноземными купцами земля, что сулило англичанам огромные торговые выгоды, если вести дело по-умному и добиться крупных привилегий. Елизавета стремилась прежде всего к этому, однако она была слишком женщина, чтобы не пококетничать с этим русским царем как с мужчиной…
Вот так они оба и играли друг с другом в кошки-мышки, причем каждый был убежден, что кошка – именно он (она), а соперник – мышка.
В конце концов игра надоела Грозному, и он заговорил иначе: поинтересовался у Елизаветы, нет ли у нее родственницы на выданье, которую он мог бы взять за себя. Дело пока ограничивалось подходами, вежливыми расспросами и недомолвками – прежде чем ответить что-то определенное, ушлая англичанка потребовала отдать ее державе монополию на всю торговлю в землях русских. Вдобавок в дело вмешался сам Господь Бог. Прибывший с ответом королевы англичанин Дэниэл Сильвестр находился еще в Холмогорах и готовился облачиться в самые пышные одеяния, чтобы торжественно двинуться в Москву. Портной, работавший на него, доставил новый желтый атласный камзол в верхнюю комнату Английского торгового двора и примерил на заказчика. Тот остался вполне доволен и щедро заплатил портному, но едва мастер ушел, как разразилась гроза. В окно комнаты, где находился английский посланец, влетела шаровая молния и убила Сильвестра насмерть. Были убиты также его слуга и собака, а мебель, письма – все сгорело, вся комната выгорела дотла. Когда государь узнал об этом, он был сильно поражен и сказал: «Да будет воля Божья!» – и на время оставил мысли о жене-англичанке. А потом вернулся к ним снова… И тут-то Бельский понял: если не хочет остаться на бобах, пора подсуетиться. Что он и сделал весьма успешно, сосватав государю красавицу Марью Нагую.
Последним законным венчанием Ивана Грозного было венчание с Анной Колтовской. И все же поп непременно освящал своим благословением каждый его последующий брак, ибо Ивану было жизненно важно слышать великолепные слова древнего обряда, означающие для него прежде всего отпущение грехов и вступление в новую жизнь. Поп Никита… тот самый Никита, который вызвал некогда бурное неудовольствие «ведьминой дочки» Аннушки Васильчиковой и был за то мгновенно отомщен, а потом брал разрешительную молитву на сожительство с Василисой Мелентьевой, снова пригодился государю и свершил обряд венчания. За это время Никита поднаторел в своем священническом деле, уже никто не мог бы сказать, что он «круг ракитова куста венчает», и многочисленные гости остались вполне довольны благолепием и протяженностью обряда. Посаженым отцом жениха был его сын Федор, посаженой матерью – сноха Ирина. Другой сын, Иван Иванович, был у отца тысяцким. Он со странным, то ли надменным, то ли недовольным выражением поглядывал на новую мачеху. Впрочем, Иван Иванович вообще имел горделиво-надменный вид, поэтому никто не обращал внимания на его взгляды. Дружками были: со стороны невесты – недавно пожалованный в бояре Борис Годунов, со стороны жениха – князь Василий Иванович Шуйский. И вот наконец над склоненной Марьиной головой прочли молитву, туго заплели ей косы, возложили царицын бабий убор. Новая, странная жизнь началась для нее!
Она повиновалась отцу безропотно – и в голову не пришло бы противиться. К тому же, льстило заискивание, с которым на нее начала поглядывать родня сразу же, как свершилось сватовство. Марьюшка понимала, что именно ей обязана семья прекращением опалы и возвышением. А ведь дело с соседом Феофаном совсем уже было слажено, еще какой-то месячишко – и быть ей захудалой боярыней Крамской. Нет, уж всяко лучше, наверное, царицею, хоть жених и слывет извергом. И пусть за зверя-изувера, чем сидеть в вековухах или перебиваться с хлеба на квас.
Не одна птичка-бабочка летела на огонек тщеславия, подобно Марьюшке, не одна сожгла свои крылышки, поняв, что быть царицею – это прежде всего обречь себя на невыносимую скуку.
Никакой радости, никакой утехи! Хоть невелика была ее воля девичья у строгого батюшки и ворчливой матушки, а все же вольнее было. Бывало, в церковь сходит, на людей поглядит, себя покажет… Марьюшка любила в церковь ходить и числилась у родни богомолкою, хотя больше всего привлекала ее радость посмотреть на другие лица, на других людей, не то что эти, домашние, приевшиеся. А теперь даже в церкви стоит она на отдельной половине, словно отверженная или заразная, и даже в поездке на богомолье нет никакой радости.
Вскоре после свадьбы царь повез ее в Троицкую лавру – поклониться мощам преподобного Сергия. Но это только говорится так – «царь повез ее…». Муж уехал вперед, а царица, как того требовал обычай, – часа на три позже. В ее нарядной, расписной, устланной подушками да мехами колымаге все окошки и дверцы были крепко затворены, а сидевшая рядом ближняя боярыня нарочно старалась еще плотнее задернуть занавески. Нету-де для царицы больше позору, коли ее случайный человек увидит, тем паче – по пути на богомолье!