Гарем Ивана Грозного
Шрифт:
А яды свои дохтур Елисей как раз и варит из жаб, которых носит к нему косоглазый мальчишка-черемис. Сперва сушит их на веревках, ну как бабы грибы на зиму сушат, а потом – в котел! И морит он тех жаб бессчетно, чтобы травить честное боярство без ошибки и без жалости.
Все эти слухи не могли не долетать до ушей Бомелия, и он немало им смеялся. Если слушать этих болтунов, бояре на Москве уж вовсе перестали помирать своей смертью, всех дохтур Елисей перетравил, словно делать ему больше нечего. Так он и будет расходовать свое самое верное, самое лучшее и безболезненное зелье на всех подряд. Небось никаких жаб не хватит!
Нет, что касается жабьего яду, это была чистая правда. Только ни сушить, ни варить их для сего дела не приходилось.
Журавль или аист, который бродит по болоту или заилившейся речушке в поисках жаб, высоко подбрасывает их в воздух и ловит, разинув клюв, так, чтобы они прямиком попадали ему в горло, а оттуда в желудок. Боже упаси стиснуть жабью голову клювом! Упадет птица мертвая, словно подавилась. На самом же деле она не подавилась, а отравилась смертельным жабьим ядом.
Человек не птица, жабу ему в горло не запихнешь. В Англии Бомелий с наслаждением отведывал устриц, а во Франции, ходят слухи, люди и впрямь лягушек жрут, но русского человека этой погани в рот взять не заставишь. Да и ни к чему оно. Смерть, полагал Бомелий, должна быть сладкой на вкус и приятной на вид. Одно дело казнь публичная, и совсем другое – казнь тайная.
Многочисленные жертвы великой отравительницы Екатерины Медичи и ее не менее великих родственников Борджиа являли собой для внимательного врачебного ока типичную картину отравления мышьяком, ибо умирали в судорогах и рвоте, имея отвратительный вид. И даже неверный супруг, которому разъяренная жена плеснет щей, сваренных с добавлением жестокой цикуты, весь позеленеет перед смертью, и в глазах у него будет зелено, так что всякий поймет: отравили мужика! А немногочисленные (воистину так!) жертвы Бомелия никогда не догадались бы о том, что умирают насильственной смертью, если бы не дурная слава, которая шла по пятам за дохтуром Елисеем, как первым пособником царя Ивана Васильевича. Слава эта была столь громка, что он с грустной улыбкой вспоминал те времена, когда считал за честь уходить от смотроков-заугольников Умного-Колычева. Теперь доктор шагу не делал по Москве без охраны, зная, сколь многие руки чешутся ткнуть ему ножичек под ребро или опустить кистень на его голову. У охраны, надо полагать, тоже чесались… Однако боялись гнева царя, который за своего архиятера не побрезговал бы самолично шкуру спустить с виноватого, а также с его родни и семейства – и со всех живьем. А потому Бомелий мог чувствовать себя в относительной безопасности. И, уж конечно, не он сам отвозил царский принос обреченным. Среди этого приноса непременно была фляга с фряжским вином – чудесным, ароматным и сладким. В эту флягу и выдавливал дохтур Елисей отраву, взяв жабу за голову своими сильными пальцами и по каплям выжимая из ее заушин ядовитую белесо-зеленоватую жидкость. Конечно, не всякая жаба для сего годилась, а только одного особенного вида. Одной жабы обычно было мало – ну что же, запас квакающих отравительниц, устроенных на жительство в коробах, обмазанных глиной и устланных сырой травой, был у доктора весьма солидным (на зиму они переселялись в особые чаны с тинистой водою, где и засыпали, как положено у них, и находились под неусыпным наблюдением доктора или его доверенной прислуги). Потом вино взбалтывалось, запечатывалось, отправлялось по назначению – и оставалось только ждать, когда пронесется по Москве весть о внезапной и тяжкой болезни того или иного боярина.
Если человек был крепок здоровьем, он мог промучиться день или даже дольше. Болезненный отдавал Богу душу спустя час, а то и раньше.
Увы, молва преувеличивала умение Бомелия. Не мог он, не мог с точностью до дня и часа вычислить время гибели той или иной жертвы. Лишь приблизительно, и то если удавалось узнать, страдал ли когда-нибудь обреченный сердечными болями. Потому что жабий яд поражал прежде всего сердце. Не зря в русском языке одна из самых тяжелых сердечных хворей, когда неодолимая тяжесть налегает на грудь и острая боль рвет всю левую сторону тела, так и зовется – грудная жаба! Только мало кто догадывается об истоках этого названия…
Все неудобство жабьего яду состояло в том, что он не мог долго храниться. Поэтому, отправляясь с царем в Александрову слободу, архиятер всегда имел при себе запас жаб в переносном коробке, однако лишь зимой: летом в округе было довольно прудов и болот. К тому же в Александровой слободе надобности в яде не случалось. Там людей обыкновенно подводили к смерти другими способами.
В один из дней на исходе августа 1569 года – все лето государь провел в Вологде по делам опричнины и заехал в слободу вместе со всей своей свитой лишь на неделю, – Бомелий вдруг узнал, что из Москвы прибыла царица. Не видевший ее несколько месяцев архиятер счел необходимым поинтересоваться здоровьем ее величества, и был поражен. Ей было уже за двадцати пять – для восточной женщины начало увядания, однако никогда раньше Марья Темрюковна не выглядела так хорошо! Всегда бывшая редкостной красавицей, ныне она расцвела необычайно, и Бомелий невольно подумал, что не столь уж не правы витиеватые восточные стихотворцы (несколько лет назад, ради знакомства с медицинскими трактами, он выучился по-арабски), когда сравнивают женскую красоту с ослепительным солнечным светом. Красота – это не только внешние черты, но и внутренняя гармония. Судя по виду Марьи Темрюковны, она находилась в полном и совершенном ладу с собой и с окружающим миром – до такой степени, что даже внезапная поездка в нелюбимую Александрову слободу не вывела ее из благодушного состояния.
Бомелий удивился. Что произошло со взбалмошной, вечно всем недовольной царицей? Такое благостное выражение можно увидеть на лице женщины, которая долго мечтала стать матерью и наконец готова сделаться ею. Однако Марье Темрюковне это не грозило ни в коем случае – благодаря тайным попечениям все того же дохтура Елисея. В чем же тогда дело? У Бомелия, конечно, оставались соглядатаи в Кремле, которые за иноземные денежки исправно доносили ему обо всем происходящем, однако ничего интересного касательно царицы в их вестях не было. Впрочем, Бомелий знал, что его соглядатаям далеко до тех, которыми начальствовал Умной-Колычев. Бомелий платил больше, да, но он был чужак, по сути враг, и работали на него спустя рукава, лишь ради этих иноземных денег, не то что на Василия Умного – ради укрепления трона и блага державы.
Злясь на своих недобросовестных пособников, Бомелий, впрочем, иногда втихомолку хихикал: денежки, которые он платил, были вовсе не иноземными, доставленными, к примеру, из Польши или Неметчины. Их исправно приносили иноземцам сами же государевы люди, опричники, поскольку для них на Балчуге Генрихом Штаденом был открыт винный кабак, где можно сидеть хоть ночь напролет, опрокидывая чарку за чаркой. Митрополит Филипп, до того как быть низложену за многие открывшиеся злоупотребления в бытность его пастырем Соловецким (молва, разумеется, трезвонила, что государь разгневался на Филиппа за ненависть того к опричнине и заступу за боярство, за старые обычаи, и чуть ли не при жизни готова была увенчать его нимбом святого) и сослану в Тверской Отроч монастырь, немало настаивал на закрытии кабака – и этого, и устроенного в самой Болвановке. Их запрещали, потом снова открывали, опять запрещали. Как-то раз был даже учинен в Болвановке кабацкий разгром.
Бомелию приходилось читать отчеты Таубе, Крузе, а также их приятеля пастора Одерборна об этом разгроме. По их письмам выходило, что всех иноземных мужчин русские опричники убили на месте, женщин сперва изнасиловали, а потом тоже поубивали, детей швыряли в горящие дома. От Болвановки-де не осталось камня на камне – вернее сказать, бревна на бревне, поскольку каменных зданий в Москве было раз, два и обчелся. Жуть, словом… В тех якобы сгоревших домах Бомелию не раз приходилось потом бывать, он видел Таубе и Крузе, которые пили с убиенными соплеменниками и любезничали с их изнасилованными (и впоследствии также убиенными!) женами.
А этот Одерборн! Как раз в это время царь Иоанн отнял у протестантов их привилегии, вот пастор и брызгал ядовитой слюной на государя.
Право слово, Бомелия иногда зло брало против этих беспечных русских. Живут одним днем, вперед никто не смотрит! Ведь настанет время, когда о них о всех, о России и ее царе мир станет судить лишь по запискам люто ненавидящих эту страну немчиков, которым платят деньги именно за бесстыжую клевету. Хоть бы кто из русских взялся за перо во имя будущего! Нет, даже царь Иоанн, которому предстоит больше всех быть заплевану и облиту грязью, не находит нужным сделать это. Лишь изредка отписывается, вернее, коротко огрызается в ответ на пространные и тоже клеветнические послания Курбского, которые продолжают поступать из Польши. И Бомелий с горькой усмешкой думал: ведь князь Курбский, предатель, беглец, изменник, станет когда-нибудь для грядущего историка самым правдивым и точным источником сведений о зверствах и злодействах лютого душегуба Иоанна Грозного. А вранья там, у Курбского-то… лаптем не расхлебать! Опять вспомнил старые басни о якобы недостойном и трусливом поведении царя при взятии Казани. А сам-де он был там первый герой! Врет не только о прошлом, но и о нынешнем. Пишет о людях убиенных, а они потом вдруг обнаруживаются живыми, как Иван Васильевич Шереметев, например. Опричники-де губят людей во множестве, до тысячи трупов с улиц подбирают. Если принять это за правду, выйдет, что за месяц были убиты все московские жители, подбирать уже некому. Ну сколько там народишку в Москве живет? Двадцать тысяч? И на том спасибо. Курбскому ли этого не знать! Но опять же врет, путает… До смешного доходит. Описывая казнь князя Александра Горбатого-Шуйского, им же самим искушенного на измену, называет его почему-то Андреем Суздальским. Да и много такого было в его писаниях, от чего у современника рот до ушей в усмешке растягивался. Но почему-то никто не взялся опровергнуть его и запечатлеть события в их правдивости и точности. Летописцы-де на то есть… знаем мы этих смиренных монахов, скрипящих перышками в тиши своих келий! Тот царь, который добр к монастырям и церквам, который жертвует на них без счета, – тот в истории прославлен будет. А если кто начал не только на Бога надеяться, но и сам не плошать, – того тихий монашек, ничтоже сумняшеся, так пропишет, что, прознав сие, со стыда сгоришь… да уж на том свете, когда поздно что-то исправлять.
Смешно было Бомелию укорять царя в беззаботности о будущем, когда тот был всецело поглощен настоящим с его многочисленными трудностями – как сущими, так и выдуманными. Ведь эта боязнь измены боярской, настоящей и вымышленной, эти страхи ночные и дневные были в огромной степени делом рук самого Бомелия. Быть может, не окажись Иван Васильевич ежедневно отравляем своим доверенным архиятером, все в его жизни, да и в самой Руси сложилось бы иначе…
Впрочем, Бомелий слишком долго общался с царем, чтобы не перенять у него одну из основных его черт характера: Иван Васильевич не любил долго думать о печальном, старался гнать от себя воспоминания о совершенных ошибках. Поэтому и Бомелий отмахнулся от тягостных размышлений, затолкал подальше угрызения совести, от которых никак не мог избавиться окончательно, словно от любимой мозоли, и снова начал прикидывать, в чем же причина перемен, приключившихся с Марьей Темрюковной.