Гарем
Шрифт:
Катафалк наполнялся.
Последней, передвигая костыли, в “Тюльпан” залезла маленькая Зойка;
Толик и Алконост помогли ей подняться.
Автобус затарахтел. Отрыгнув синеватым облаком, покатил по заиндевевшему двору.
– У..у..у – завыли, запричитали в автобусе. Из маленьких окон потянулись к Иоану Аркадьевичу руки – белые, толстые, смуглые, детские, взрослые, худые…
А он стоял в каком-то свинцовом оцепенении, не в силах даже моргнуть… Только когда автобус, выруливая на улицу, стал исчезать за угловой пятиэтажкой, губы Иоана Аркадьевича свело в кривую, готовую вот-вот лопнуть улыбку.
Квартира ошпарила его тишиной.
В разросшейся Зале, устроившись по-турецки на черном табурете, медленно вращала спицами Арахна.
– Вот, в-вязание какое-то осталось. Х-хочешь, д-довяжу? Ш-шарфик?
Иоан Аркадьевич захлопнул дверь и побежал вниз, пытаясь застегнуть бестолковыми пальцами сопротивляющееся пальто.
VI
Он перестал различать дни, вкусы и запахи.
Потеплело, зацвел урюк, похолодало. Бракоразводный процесс, поездки в суд, трамвай. Еще трамвай. Такой же, только обратный.
Снова суд; Иоан Аркадьевич произносит какие-то сложные слова; посмеиваясь, их слушают. Адвокат со всеми договорился; снова трамвай. Метро.
Царапины на Арахне заживают. Шарфик скоро будет завершен. Толика с
Алконостом оставляют Первой Жене (“Почему вы постоянно называете истицу Первой Женой? У вас что, есть еще другие?” – “Нет-нет, нету… нет”). Он будет иногда навещать мальчиков и платить алименты. Надо найти хорошую работу, чтобы платить им побольше: у мальчиков сейчас самый рост, питание нужно, интенсивное.
Арахна сидит, внимательно смотрит телевизор. Час, два, три…
Иоан Аркадьевич, возвратившись, садится рядом. Иногда ей хочется обнять его. Иногда ему хочется обнять ее. Нашли печенье, но оно уже не горит, другой сорт.
Снова потеплело, Маряся стала клянчить себе жениха. Каталась по линолеуму, шипела и женилась с ногой Иоана Аркадьевича.
Однажды на балкон явился перламутровый голубь с куском лепешки в заботливом клюве.
– Н-нету здесь Ф-фариды, у-уехала, – сказала голубю Арахна. – И
Софьи Олеговны – тоже нет.
Птица недоверчиво нахохлилась, словно ожидая, что ей продиктуют новый адрес.
Они входили в железные решетки, Иоан Аркадьевич и Арахна. Арахна с пряниками.
Комната, где должно было произойти свидание, поразила многолюдием женщин. Сидели, стояли, бормотали; под потолком, как с кафедры, проповедовал телевизор.
Иоану Аркадьевичу вся эта разнокалиберная женская масса заметно обрадовалась; получила свою порцию взглядов и Арахна. Кто-то не обратил на них внимания: продолжали обмениваться мыслями, причесываться и спорить из-за сигарет.
– Когда человека, даже учителя… Несмотря на накопленный педагогический опыт. И родители пассивны. О чем это говорит.
Софья Олеговна возмущенно прошла мимо них; потом, что-то вспомнив, обернулась.
– Успеваемость здесь средняя, – сообщала Софья Олеговна, облизывая пряник. – Преподаю им таблицу умножения. Многие просто не хотят умножать. Хотела еще преподавать речь. Родную. Не пускают. Говорят, лучше объясняйте манавият ва марифат. Это по-узбекски духовность и… большая духовность. А я не могу преподавать сразу две духовности… У многих тут хромает поведение. Вон та женщина, хорошая, всегда отвечает громко и правильно. Не дерется. Женщина, подойдите, я вам пряник дам. Не стоит благодарности.
Из телевизора затарахтела музыка. К экрану сразу же примагнитился десяток взглядов, дюжина ладоней принялась отбивать такт. Хлопки, притоптывания, головой туда-сюда.
– Это урок музыки. Преподаю не я. А ты, девочка, – сказала она
Арахне, беря ее за руку, – можешь завтра идти в школу. Мы тебя примем, как родную. О чем это говорит? Это о доверии. О том, что дети – это будущие строители.
– С-софья Олеговна! – Арахна пыталась высвободить ладонь из деревянного рукопожатия учительницы. – Дочка в-ваша з-зз-дорова. И р-растет. М-марта ее забрала: помните, Марта с г-гороскопами? Н-не волнуйтесь.
Софья Олеговна собрала лицо в авоську из морщин, что-то вспоминая.
Гримаса длилась минуты две. Потом просветлела:
– Дерево мне принесите, хурму, хурму… хур-му хо-чу.
Засмеялась. Вместо драгоценных протезов во рту чернели дыры.
– Что с вашими зубами?
– Тю-тю, – объяснила Софья Олеговна.
Они уходили.
– Ты! Ты! Арахна! Из-за тебя, кровопивка, – кричала вслед Софья
Олеговна, – все произошло! Мы тебя! Коллектив, родную! Доверием! Все отравила, все ужа-ааааалила! Посеяла горе, мерзавка! Ты! Все из-за тебя! Ты, ай! Ты! Мер-заааааааааааааааааааав-ка!
– Ты! Ты! Ты-ты! – подхватил хор, отбивая такт ладонями и тапками.
Они двигались по пустой дороге, вдоль поблескивающих трамвайных путей.
Пролетело такси. Притормозило, вспугнув пыль.
– Елена!
Из машины выбежал человек.
– Елена!
Иоан Аркадьевич щурился, на всякий случай удерживая на губах улыбку.
Мужчина подбежал и оказался психотерапевтом.
Такси, дав задний ход, подъехало.
– Едем, не едем? – поинтересовались изнутри.
– Едем, пять минут, – помахал растопыренной пятерней Игорь. – Где ты была, Лена? Где – ты – была? Садись, поехали.
Арахна поглядела на Иоана Аркадьевича – стараясь угадать на его лице какую-то поддержку.
– Я… я х-ходила ш-шить с-свадебное п-п-платье.
– Ну разве можно так долго шить одно свадебное платье! Кто это с тобой? Я где-то его видел.
Арахна молчала; даже вечно непослушные губы – остановились, стали какого-то мокрого, чужого цвета.
– Это – Иоан А-аркадьевич, – вспомнила Арахна. – А э-это Игорь.
– Э, акя, едем – не едем? – заерзал таксист.
– П-ппп-познакомьтесь… – предложила Арахна.