Гарман и Ворше
Шрифт:
Но ему было неприятно, что он раньше времени открылся фру Гарман.
Сватовство пастора Мартенса усугубило тяжелое состояние, в котором Мадлен находилась с той памятной осенней лунной ночи. В известной мере капеллан был прав, полагая, что Мадлен как бы шла ему навстречу и была очень дружелюбно настроена. Именно в той почти отеческой благожелательности, с которой он обращался с ней, было что-то успокоительное для ее испуганного сердца. Ее тянуло полностью довериться кому-нибудь, а этот спокойный, серьезный пастор казался ей очень далеким от всего того, чего ее беспокойное воображение
Но вот он пришел и заговорил о том же, правда в совершенно другом тоне, — это она понимала; но все же это было то же самое, что теперь так отталкивало ее. К тому же фру Гарман принялась ее отчитывать за неподобающий и нелепый отказ такому человеку, как пастор Мартенс. Это так расстроило Мадлен, что она заболела. Доктора признали у нее жестокую горячку.
Георг Дэлфин сразу же узнал от Фанни о том, что старая йомфру Кордсен видела их в саду и своевременно предупредила об опасности. Это было для него большим облегчением, чем подозревала Фанни. После первой гордой радости по поводу своей блестящей победы Дэлфин все сильнее чувствовал нечто вроде угрызений совести каждый раз, как думал о Мадлен. Порвать связь с Фанни он не хотел, да и не решался. Но, будучи легкомысленным и ловким, он подумывал о том, чтобы начать двойную игру с обеими. Со временем он мог бы добиться Мадлен, и тогда, если бы она оказалась достойной этого, можно бы и порвать связь с блистательной фру Фании.
Но на третье воскресенье после того неосторожного вечера он понял, что напрасно успокоился. Фанни не было в Сансгоре: у маленького Кристиана Фредрика была корь. Дэлфин скучал и попытался было завязать разговор с Мадлен в том добродушном, искреннем тоне, который установился между ними. Но одного испуганного взгляда ее было достаточно, чтобы он опустил глаза, умолк и под каким-то предлогом ушел сразу после завтрака.
Притом он обещал в тот же день после обеда заглянуть к Фанни. Она ожидала его в очаровательном халате в комнате своего больного ребенка и побежала ему навстречу, протянув руки, когда он вошел.
Дэлфин не взял ее рук и сказал серьезно:
— Теперь я знаю, кто видел нас в тот вечер; это была не йомфру Кордсен.
— Это я давно предполагала, — отвечала Фанни, улыбаясь, — но я не хотела пугать тебя. Притом Мадлен чересчур глупа, чтобы суметь повредить нам.
В этот момент он почувствовал нечто вроде страха перед ней. Он не мог заставить себя остаться с нею, хотя она настойчиво просила об этом.
Фру Фанни смотрела ему вслед, кусая свои алые губы; на глазах ее были слезы, и она крепко вцепилась в гардину, за которой скрывалась, стоя у окна. Да! Это была ее победа, но она-то сама попала в плен, и победа обернулась против нее. Она влюбилась в него и отлично понимала это.
Святки подошли и миновали. Традиционные праздники прошли в доме Гарманов обычно, только в этом году как-то уж вовсе не весело. У каждого была своя забота, свое горе, которое он таил от всех. Притом и маленький Кристиан Фредрик, единственный ребенок в семье, лежал дома больной с шелушением после кори. Даже советник не мог обрести своего привычного «святочного настроения». Его огорчало странное состояние Мадлен. С того момента, как он перестал наблюдать за нею из маяка в свою подзорную трубу, она совсем ушла из поля его зрения, проводила много времени в городе, а когда они изредка оставались вдвоем, Мадлен всегда начинала плакать; этого он уж совсем не понимал.
Мортен вместе с отцом трудился над годовым отчетом. В сущности, его предприятие можно было считать филиалом Гармана и Ворше, если бы не часть сделок и операций, которые негоциант за эти годы заключил самостоятельно. Это требовало составления двух раздельных балансов. Кроме того, отец всегда желал ознакомиться с тем, сколько денег уходило у Мортена за год на хозяйство, — и здесь приходилось составлять отчет особого рода.
Особенно неприятно себя чувствовал Мортен, когда они, сидя вдвоем в конторе консула, подводили окончательные итоги в последний день года. Мортен никак не мог отделаться от мысли, что сколько бы он ни изворачивался, как бы ни хитрил, — светлые голубые глаза отца всегда видели насквозь все его маневры. Эта комедия, которую они разыгрывали друг перед другом, казалась ему совершенно излишней.
В этом году, закончив работу, консул положил палец на графу годового прихода и сказал:
— Слишком мало!
— Время было трудное, — отвечал Мортен. — Я уверен, что в будущем году…
— Времена бывали похуже, — перебил младший консул, — с таким капиталом, которым мы располагаем, можно было получить раза в два больше прибылей. Во времена моего отца мы зарабатывали больше с половиной нынешнего капитала.
— Да, да! Времена были тогда другие, отец.
— Да и люди были другие! — резко ответил консул. — Тогда продвигались медленно, зато уверенно; тогда не разбазаривали кредит, не теряли достоинства, заключая сомнительные сделки с разными спекулянтами.
Мортен, затаив досаду, ответил:
— О, я не думаю, чтобы Гарман и Ворше утратили хоть в какой-то мере свой кредит в наши дни.
— Торговый дом уж не тот, чем он был, — сказал младший консул отрывисто и захлопнул тяжелую книгу. Затем он протянул руку через стол.
— Спасибо за прошлый год, Мортен.
— Тебе спасибо, отец, — отвечал Мортен и мгновенье смотрел старику в глаза.
Младший консул думал о тех временах, когда сам он стоял там, где теперь стоял Мортен, а старый консул сидел в кресле. Насколько все было по-иному в те дни!
Этим закончился годовой отчет, и Мортен был очень рад.
После святок в городе состоялся целый ряд вечеров и балов. В Сансгоре вообще давали только один большой бал в году — в день рождения младшего консула, пятнадцатого мая.
Мадлен никуда не выезжала всю зиму и больше не ездила к Фанни. Поступки Ракел, как всегда, невозможно было предвидеть: то она отвечала своим знакомым «нет, спасибо», то ей могло взбрести в голову нарядиться, приехать на бал и быть или любезной, или резкой, как случится.
Разочарование, которое она пережила из-за кандидата Йонсена, еще больше ожесточило ее. О нем самом она больше не думала, она вычеркнула его из своей жизни, как она себе говорила, и, поскольку это было уже сделано, она с полным равнодушием узнала об огромном успехе, которого он добился, начав по вечерам в молельне толковать библию.
Ракел чувствовала, что душа ее опустошена, и это пугало ее, она относилась ко всему безучастно. В таком настроении безразличия она могла поехать и на бал.