Гать
Шрифт:
Ухает в ушах сердце. Ум-ум. Стучит в висках пульс. Тук-тук-тук. Это физическое тело пытается еще хоть как-то помочь угасающему своему разуму, досылая в кровь химический компот базовых эмоций. Но поздно. Отрава уже захватила сознание и понесла его прочь, через горы и леса. Теперь услышанное из области досужих сплетен и дурных фантазий сделалось самой что ни на есть реально действительностью, которую не отменить и не развидеть. Теперь это просто правда.
Он все-таки сделал это. Падла. Скотина. Мразь бессмертная. Сволочь конченная. Он это сделал, отец народов, великий кормчий, национальный лидер, бессменный кондукэтор, славный маршал, великий поглавник, дуче, фюрер, каудильо, архигос, супремо и адипати. Его непогрешимость государь-амператор
В столице давно гадали, решится все-таки или снова попугает-попугает и даст заднюю. И все склонялись к тому, что не хватит силушки, моченьки, снова-здорово будет лишь стращать на словах пугливую болотную публику, а сам снова в свой Желтый замок — юрк, и затихнет до следующего припадка. Но теперь, сквозь панический набат, до пытающегося вырваться из оков бытия сознания медленно и тяжко начинает доходить. Решился.
Так в захолустном оперном театре на сцену падает видавший виды старый пыльный полог тяжелого, проеденного до дыр мышами и побитого молью бархатного занавеса. Падает с гулким рокотом, раз и навсегда отделяя сегодня от завтра, а завтра от вчера. Обратной дороги не будет. Теперь — только вперед, а там уж куда кривая-проклятая вывезет.
От обреченного осознания этого накрывало с головой, влажно укутывая в плотный кокон панической атаки, не дающей ни вздохнуть, ни толком обдумать положение дел. Обыватель, не приученный к осознанию настолько полной и беспросветной беспомощности, реагировал по-разному. Кто-то уже механически принимался водить на самом дне двора-колодца гражданские хороводы, механически выкрикивая в промозглую пустоту над собой патриотические камлания — манор наш! Красную жидкость — в каждый дом! Даешь девампиризасию и деоборотнезасию болот! Дойдем до гор за три дня, и прочий бессмысленный речекряк, производимый перегруженными мозговыми центрами скорее в угоду самоуспокоения, нежели от общего желания кому-то там угодить. Так было проще и комфортнее — повторил речевку за радиоточным фальцетом верховного камлателя Сало, и как-то в общем полегчало.
Иные сразу же замкнулись в себе, не произнося ни слова хулы, но вместе с тем и не особо желая поддакивать патриотическому порыву. Были их лица скорее полны хладнокровных раздумий, надолго все ли это, и по всему выходило, что надолго. Никаких особых перспектив по поводу возвращения прежней, пусть убогонькой и незамысловатой, но все-таки нормы, из их мрачных мысленных взаиморасчетов ничуть не выходило. А выходило лишь, что требуется теперь от них крепко зажмуриться и заткнуться, поскольку отныне за каждое неловкое слово будет светить острог или в лучшем случае ссылка на жижу, тем более что началось это не сегодня и не вчера, и сколько уже народу по глупости своей отъехало на ровном месте, теперь же всякая нечаянная прореха в твоей обороне будет затягиваться и дольше и большее, вот про тебя говорю, что заозирался?
Да, свои буквально вчерашние планы теперь можно забыть глубоко и надолго, но это все были пустые эмоции, которые тебе теперь уж точно ни к чему. Думать надо не о сорвавшемся отпуске, а о детях, оставленных в съемном домике в горах — уезжал-то буквально на пару дней, дела в столице порешать, на няню, под честное слово оставлял. И куда теперь? Срываться на перекладных-объездных-залетных? Или выписывать за втридорога через подставные нарочные конторы под, опять же, честное слово? У этих крепко задумавшихся если и стоял какой туман, то это был скорее туман полной неясности, тотчас накрывший весь этот несчастный мир, и никакие чужие текущие невзгоды и предстоящие лишения их ничуть не волновали. Думай, думай, не отвлекайся. И сразу становилось ясно, что от этих не жди ни возмущения, ни сострадания, ни даже малейшей толики сомнений в том, что делать и кто виноват. Они разом перешли в режим выживания, от которого уже успели с годами крепко поотвыкнуть, но теперь возвращались в него с той же легкостью, с какой
И не говорите, будто в этом было что-то плохое, какой-то особый состав преступления пред родом человеческим. Всякий индивид волен жить свою лучшую жизнь, пока дают, и никого нельзя привлечь к ответственности за то, что ему, Имяреку, не было и нет до сих пор никакого особого дела до геополитицских перспектив обеспокоенного человечества. Наше дело маленькое, мы следуем доктрине булочника, копая свою собственную деляночку и тем самым внося свой вклад во всеобщее благоустройство и благорастворение. Точка. Отстаньте от нас, мы вам ничего не должны.
Другие вели себя совсем иначе.
Немногие числом, они словно повинуясь внутреннему инстинкту разом потащили с антресолей старые выцветшие плакаты времен оных, повествующие о мистических, потусторонних понятиях. Свобода, равенство, братство, заемный процент, тыквенный латте, клубничный смузи. Что сии слова значили, никому уже в столице было неведомо, однако хранившие их люди с тяжелыми лицами отчего-то, ничуть не сговариваясь, двигали с этими фанерными лопатами вдругорядь на улицу, где тут же попадали в теплы рученьки тайной охранки и явной вохры, которая принималась брать их, как берут грибы теплой дождливой осенью, лукошками, ведрами, кузовами служебных панцервагенов.
Идущие при этом ничуть не выказывали никакого сопротивления, не в том был их посыл, чтобы применять к казенным чинам силу или же иным механическим манером проявить свою доблесть. Цель их была иная — очистка собственной совести, пускай и формальная, очищение через страдание, самооправдание через самозаклание. Так им казалось, что дальше хотя бы можно будет жить в мире с самим собой, ежели не получилось жить просто в мире.
Попав же в темный каземат, без плакатов и даже, зачастую, почти без синяков, они еще вернутся к былой норме, но не столько в смысле внутреннего покоя — застенок не то место, где можно пребывать в комфорте, хотя бы и воображаемом, а в смысле привычного им на воле самоуспокоения. Мы сделали свое дело. Теперь — ваша очередь. К кому они при этом будут обращаться, то не ведомо, ни им самим, ни нам с вами.
Впрочем, куда более массовым среди любителей незнакомых слов в любом случае случилось совсем иное решение. Это те, кто посамолюбивее, поухватистее и побережливее, а потому давно спалившие чертовы плакаты от греха подальше в каминах да печках, а вместо них порою попрятавшие совсем другие картонки — с синими гербовыми печатками заморских визаранов. Сделав правильное лицо хорошего человека, и вооружившись ветеринарными справками установленной формы, сообразительные граждане тотчас, при первых же громыхающих словах из радиоточки, выстроились разом в очередь на выход: через нижний лаз, через Пуково, через Дармоедовскую, и очередь та была не в пример иным очередям. Царь-очередь, царь-стояние.
Там были все — бывшие председатели Госдуры и нынешние зиц-председатели Газенпрома, счетоводы и коневоды, баристы и журналисты, модные портные, танцоры разбитные, музыканты-рокеры, офисные полупокеры и даже одна статс-дама на выданье, крестница Самого, среди первых в ожидании стояла под проливным дождем, пока погранцы воротину с утра отопрут.
Можно ли ее в этом упрекнуть, будем честны хотя бы с самими собой, кто там сам не стоял, пусть первый бросит в нее камень. Однако же ни это рефлекторное телодвижение, ни единый патриотицский порыв, случившийся с немногими обожателями в целом ничуть не заинтересованной в столичном люде власти, причем порой с теми же ровно застенными последствиями, не являлся, если уж внимательно взглянуть, в сей драматический час ни типическим, ни хоть сколько-нибудь знаменательным с точки зрения грядущего самоопределения нации. Все это дрожало едва заметной ряской поверх тяжкой, неподвижной трясины, с каждым мгновением все сильнее затягивающей немногую оставшуюся живую обчественность.