Гать
Шрифт:
Знаем мы этих лизоблюдов и прихлебателей, так-то они готовы тебе ноги мыть и воду пить, а стоит тебе прилюдно откашляться лишний раз или же ножку неловко подволочь, как тут же начнутся пересуды, а что это Сам совсем плохой стал, не пора ли метнуться кабанчиком да припасть к ногам самозваного наследничка. С-скоты неблагодарные, так сразу глазами и зыркают, никакого от их спасу. Потому с гиппократами надо тоньше, а на лечение смотреть ширше, чтобы не разбегались. Выписываю я их из болотных краев, если подумать, на безумный прайс, аж мошна государева кажный раз трещит и покряхтывает. Нет никакой мочи, то приборы им подавай, то сменные халаты тонкого шелка, то специальные шапочки из фольги, устаешь записывать. И главное, в родных местах же каждый второй коновал — народный академик, а все норовит пьявками лечить или лебеду жеваную прикладывать на компресс, да с молитвою. А мне, конечно, для поддержки штанов и окормления народонаселения такое самый раз
И главное, обидно как, слов нет! Наши методы, старинные, проверенные веками междоусобиц, голодовок и чисток рядов, отчего-то сплошь бесполезны а даже и вредны, фуфломицин на вундервафле едет и быльем порастает, а на болотах, тьфу на них три раза, отчего-то с каждым годом увеличивается возраст дожития и множатся подверженные излечению болезни. Мне-то самому, конечно, удобно, что ни возьми, всякий мосол, член и орган можно подлечить, улучшить, ушить, пришить, отполировать, пересадить или запросто вырезать, на то и живее всех живых государь-амператор, не то что прадедушка покойный, от герпеса мозгового пострадавший, или наследничек егойный, хоть и горный орел был, а с сухой рукой и парой нательных галифе много здоровья не наживешь, отсюда и вся его теория заговора, оттуда и дело врачей.
Мне хватает ума в такие дебри не лезть. Научспецы покуда ценные — его не тронь под страхом смерти, пущай себе колупаются в своих лабораториях, мы с ними работу так и так проведем, вправим мозги почище деревенского попа на тризне. Да, это тоньше надо работать, не как тут некоторые иные, сразу норовят подследственному сапогом в дыхалку заехать. Так никаких спецов не напасешься. Потому подобные вещи я доверяю одному лишь верховному камлателю Сало с его писарским приказом. Эти кому хошь мозг помоют, но аккуратно, нежно, исподволь, без агрессии и членовредительства. На то и радиоточка в кажный дом — послушаешь так вечерок-другой вещание, наутро глядишь и проснулся новым человеком, где все как заведено: враги — злоумышляют, государство — процветает, ценности — ценятся, а духовность уж так раздухарилась, что скоро к нам научспецы задарма в очередь выстроятся на переезд, лишь бы разрешили. Потому лови момент, покуда тебе за такое-то удовольствие еще и денег приплатить готовы, по доброте душевной, согласно внутреннему нравственному императиву.
И это работает! Сегодня как раз после обеда в качестве моциона вешал на шею медальки троим таким. Лицо держат строгое, мол, знаем себе цену, но и лацканы подставляют не без удовольствия, и к поцелую руки подходят с пониманием, поклон — ни пяди ниже положенного по статуту, но и не выше, прошу вас заметить. И оглядываются все на зал так со значением — глядите, мол, замеряйте близость к телу. А мне что, мне и не жалко. Медалек этих чеканит монетный двор по мешку в неделю, а само мероприятие только в радость — лишний повод показаться челяди, зыркнув эдак глазом, чтобы знали, что государь бдит, государь знает. Вот ты, собака, что сделал для государя в свои годы? Случайно попавший под строгий огляд чиновник тут же на глазах съеживается, скукоживается, весь сразу плывет и чахнет, только и думая теперь не о злоумышлении, а как бы не опростаться нынче при всем дворе.
Через бумажную переписку такого ни в жисть не добьешься. Хоть ты им кол на голове теши. Только лично. Только глаза в глаза. А как иначе это провернуть, кроме как согнав в кучу, выстроив по рангам и различиям, и ну по ним очередями глазом зыркать, чтобы разом до каждого дошло, у каждого меж лопатками взопрело. У кого от радости, а у кого — от нутряного стылого ужаса.
А по одиночке устанешь им аудиенциев давать, это уж удел совсем избранных, вроде того же Сало, вот до чего я не терплю его рожу, в глаза бы его не видел, но нет, этого надо держать близко к телу, и чтобы отчет за каждый чих был!
Я потому и радиоточку себе в опочивальне завел, кажный вечер слушаю по часу и более, с карандашиком записываю. А ну как ляпнет, вражина, перед всем честным народом что нелепое. Приходится следить, кроме меня некому, хоть дело это и хлопотное, а важное, не опричной же охранке такое доверять, там парни хоть и бравые, но все как есть — от сохи, служить им мозгов хватает, а вот в политике ни черта не смыслят. Я одного такого, верного да проверенного, постельничьего из личной стражи, на генерал-губернаторскую должность как-то от скуки поставил, да только дело сразу не задалось — половину чиновной братии тот быстро пересажал, вторая сама разбежалась, и вот стоит мой соколик посреди присутственного места и жалостливо так прислугу выкликает, чтобы завтрак ему подали. А ответствовать-то и некому. Пришлось из столицы присылать десант, таких же, как он, борцов за скорейшее восстановление крепостного права. А так-то их не напасешься! Ну и воровал,
Пришлось отзывать касатика, а что тут поделать. Теперь у меня в администрасии корпеет, папочки мне пишет, по вечерам же мы с ним болотные ликеры, бывает, по старой памяти принимаем, вспоминая былую совместную службу на болотах в посольском приказе, эх, были времена, золотые денечки! Я, если хотите, по тем временам буквально скучаю. Хорошо было, покойно, не нужно было поминутно беспокоиться о том, как у меня же из-под попы кажный первый трон-то норовит разом выхватить.
И ладно бы это паранойя у меня была, как говорится, с кем не бывает, какие наши годы, а так ведь вы токмо поглядите на эти рожи! У каждого если не кровь с клыков, то слюна с языка капает. Кто-то мне бы и попенял, сам, мол, таковых вокруг себя и понабрал, а я так скажу — что поделать, если другие в Желтом замке ни в жисть не приживаются. Тепличные больно. Пробовал я тут как-то растениев декоративных разводить, суккулентов с сопрофитами, грунт специальный заказывал, лошадиные яблоки для удобрения, подкислял, защелачивал, привой-подвой, мульчирование, все дела. Полив — исключительно по распорядку, строго отстоенной теплой водой. Чуть ли не с градусником над ними ночами дежурил, а все одно — только отвернешься, глянь, уже и завял, а наутро совсем ек. Ну вот как с такими сладить? То им не то, это не это. Точно так же и люди бывают, как те архитекторы крашеные. А мне не в жопку его целовать, мне дело надо двигать. Народец чтобы не роптал, заводы чтобы чадили, рожь чтобы колосилась, а корова доилась. И желательно чтобы без моего особого на то внимания, у меня свой отдельный интерес есть, и в покосах да надоях он вовсе не измеряется. Так что с этими малахольными, бывает, повозишься-повозишься, да и плюнешь, отправишь всех разом на компост с глаз долой.
То ли дело наш человек: крепко сбит, ладно скроен, грудь колесом, хватка — железная, коли вцепится — ни в жисть не оторвешь, если только с мясом. Конечно вороват! Но зато и прост, как сапог, от него ни хитрецы, ни уловки не жди. Исполнителен, опять же, при общей тупости. Но вы подумайте, каким гоголем выглядит на подобном неказистом фоне да кто угодно, было бы звание приложено, посмотрит-посмотрит обчественность на это дело, да и решит взаправду, если не государь-амператор, то кто? Эти что ли? А мне перед простонародьем изгаляться лишний раз на кой надо — куда ловчей все обернуть так, будто и правда не тебя трон красит, а вовсе даже наоборот. Как это печатают в стенгазетах и вещают из каждого утюга, вот как нам повезло с начальником, уж и умен он, и прекрасен, а что глазница сохнет, так кто то вообще замечает! Эх, кабы быть в том и правда так уж уверенным.
По вечерам особенно моченьки не стало. Прогонишь, бывало, всех прихлебателей, кроме самого ближнего круга, ну, али посла какого для разговору призовешь скуку развеять, пущай у дальнего края стола посидит с толмачом в обнимку, а сам только сидишь и думку думаешь.
Страшно! Страшно мне, батюшки! На днях приснился сон вещий в руку — будто подхожу я к письменному столу в собственном кабинете среди белого дня, вокруг писаря и референты так и снуют, камлатель Сало за плечом бубнит надоедой, все привычно, все как надобно, а только обнаруживаю я повнезапно посреди широченной стоеросовой столешницы записочку такую неприглядную, будто бы нарочно здесь кем оставленную. И рука моя, трясясь, к записочке тянется, тянется, никак не дотянется, будто стол мой не стол, а поле широкое, степь козака. И вот я на цыпочках уже, как струна дрожа, записку цап, спешу развернуть ее, окаянную, а пальцы-то трясутся, непослушные, а все вокруг меня уже замерли и молча зырят, значит, на действия мои неловкие, Сало тот вообще через плечо уже мне свесился, записочку высматривая. И тогда я хватаю украдкой проклятую бумажку, и убегаю с ней в боковую комнатенку, где у меня на челядь всякий компромат по сусекам запасен. Так и называю я ее промеж дела — комната грязи. И вот я захлопываю за собой дверь, тяжело дыша, подношу лучину к самой бумажке, нетерпеливо ее разглаживаю и читаю:
«Амператор, бойся свою сестру, а ну как возвернется!»
Тут я от ужаса и просыпаюсь, весь в поту. Дурацкий сон, глупое поветрие, какую еще сестру, знать эту женщину не знаю, однако же никак не вылетает сей сюжет из моей беспокойной головы, так каждый раз и чудится мне, что войду я в тронную залу али рабочий кабинет, а там посреди стола — бумажка валяется. Спасу нет, до чего тревожная напасть.
И непонятно, что хуже — если и правда обнаружу подложную писульку, али не случится этого вовсе. Что страшнее — враг явный с намерением конкретным, или же секретный засланец со значением, мы тут, непосредственно подле тебя, следим, каждый шаг фиксируем, ни единой ошибки не прощаем, и единожды дадим тебе отпор в той самый миг, когда ты уж точно не будешь готов дать отпора.