Гать

Корнеев Роман Александрович

Себе чепчик гладила,

Утюжочек подняла —

Короленка родила!

Родила — хохочет,

Ой, кричит, потеха!

А к исходу ночи

Умерла от смеха

Ном

Рейсовый панцерваген, весело подпрыгивая на колдобинах, не спеша подруливал к щербатой бетонной коробке панцервокзала. Водила — весельчак и балагур, работавший тут по лимиту, как это обыкновенно водится на дальних рейсах, ничуть не уставая продолжал вещать немногим пассажирам, в основном обращаясь к сидящей справа на первом

ряду паре — одна полная, жизнелюбивая старушка, другая сухая и какая-то вся блеклая женщина лет сорока семи. Это были мать и дочь, что ехали с самого начала и потому прослушали к тому моменту все возможные путевые байки, и теперь сочувственно кивали рассказам о столичной жизни:

— Вблизи Желтого замка, бабоньки, будьте настороже, тут хоть и охранка кругом, и городовые, а лихой народ все едино озорует, потому как много очень кругом раззяв стало. Покуда кто на красоту желтокаменну пялится, его самое время обокрасть до нитки. Так что держите мошну под подолом, и дальше центральных улиц — ни-ни, еще попомните меня за добрый совет, нечего вам там делать.

Старушка понимающе поддакнула водиле, но в последний момент перед самым прибытием чего-то вдруг спохватилась, принявшись шарить в сумке, что у нее с собой была, как будто что-то забыв и вспомнив.

— Али пропажа какая, бабоньки? — сочувственно спросил водила, с усилием выкручивая руль к остановке.

Однако дело разъяснилось проще — старушка с широкою улыбкой уже протягивала водиле большое красное яблоко, со словами:

— Кушай, сынок, на здоровьице, а мы уже пойдем, внуки ждут. Носков-то им, поди, на три года вперед навязала, пряник большой спекла, варенья наварила, пущай покушают! — говорила она с той искренностью и откровенностью, на которую, увы, городские жители не способны.

— Спасибо, мамаша, дети-то поди высоко забрались, раз внуки близ Желтого замка обретаются, — с уважением принял подарок водила.

— Ой да какой там, — усмехнулась старушка, — нам еще после три дня на перекладных в другой город ехать, в фабричный барак. Но сперва, — тут она истово перекрестилась и сделалась насупленно-серьезной, — у нас дело тут важное. Подскажи мне, сынок, как тутова пройти к черному как ночь монолиту?

Водила посмотрел в сторону желтеющей в отдалении стены замка. Лицо его стало понимающе серьезным:

— Это там, где желания гадают на падучую звезду?

Старушка кивнула, поудобней перехватывая сумку.

— Это вам во-он туда, — махнул рукой, показывая, водила.

— Вот спасибочки, уважил, дай бог тебе здоровья, а мы пойдем.

Малоразговорчивая бледнолицая дочь ее с этого момента принялась отговаривать мать остаться у автобуса:

— Мама, ну зачем теперь идти? Видите, уже поздно, скоро темнеть начнет, — говорила она ровным, слегка раздраженным голосом, таким же бесцветным, как и она сама: — Теперь будет дождь, а мы с вещами, а ну как опоздаем на рейсовый, нас одних панцерваген дожидаться не станет.

— А не дождется — и бог с ним, — пробормотала старушка, делая широкий шаг наружу и неся при этом сумку на вытянутых руках.

— Мама, ну зачем вам это? Это ж заново себе душу травить. Мама, ну давайте останемся при вокзале.

—

Вот что, девк, ты мине не учи, — гнула свое старушка, уже направляясь по узкому проходу между ржавых бортов гудящих на холостых оборотах панцервагенов.

Дочь, вздохнув, застегнула свой старомодный синий плащ, взяла другую сумку и последовала за матерью. Водила долго глядел им вослед, сощурясь, а потом махнул рукой, нацепил картуз и поскакал себе по лужам в сторону неказистой будки на въезде — отмечать путевой лист. Скоро у него был обратный рейс.

Мать и дочь тем временем продолжали уверенным шагом двигаться в указанном им направлении, будто бы на самом деле не впервой им было пробираться меж столичных снующих толп с увесистыми сумками, словно вело их вперед какое-то верное наитие, разве что знали они на деле, куда идут и чего там ищут, а спрос их с водилы был так, между делом, али соврет, сердешный, в душе надсмехаясь над убогими селянами.

Мелкий дождь уже вовсю моросил, асфальт кругом был мокрым, по широкому проспекту по левую руку от них проезжали плотным потоком личные самобеглые коляски, но пара на эту диковину даже не оглядывалась.

Старушка шла первой, ее боты бодро шлепали по придорожным лужам.

— Мама, хоть сумку-то дайте! — окликнула ее дочь, но та продолжала идти, не оборачиваясь и не отвечая.

Вскоре, впрочем, из-за серой, постепенно уплотняющейся мороси сквозь электрические искры и газовые сполохи городских огней показался и искомый монолит. Был он и правда беспросветно черен, нависая над городскими постройками и вытесняя на задний план даже вроде бы более крупный и величественный стоящий прямо за ним Желтый замок. Но эта воздетая в небо угловатая, но вместе с тем как будто сутулая тень, начиная с некоторого приближения, делалась настолько главенствующей частью всей архитектурной композиции, что становилось совершенно неважно, стоит тут рядом некий замок или давно порушен, главное, что стоит он. Черный монолит.

Старушка снова и снова, по мере приближения тянувшего их к себе идолища, истово крестилась свободной рукой, не обращая внимания на текущие по лицу капли, и были те капли больше похожи на плач.

В какой-то момент старушка принялась что-то себе под нос бормотать речитативом, сперва едва слышно, но постепенно ее голос креп и возвышался:

— … ну здравствуй, петушиное яйцо, лягушкой сиженое, змеями кормленное, говнами политое, болотами поитое. И вот лежишь ты, и лежишь, зреешь в себе, скоромного дня дожидаючи.

Старушка замолчала.

Мельчайший дождь еле слышно сыпал кругом, с карнизов в лужи капали крупные звучные капли. Асфальт вокруг нее блестел от воды. Тогда дочь за спиной у нее, вздохнув и как бы с чем-то внутренне смирившись, достала из своей сумки длинную флейту с полою тыквой на конце, из которой остро торчал корявый мундштук. Такими в южных странах факиры змей заклинают, гневя боженьку. Достала и подула туда, да только ни звука при этом не раздалось, и никакой тебе музыки, а только глухая, ватная тишина, от которой разом остановились вокруг все самобеглые коляски, и стихли клаксоны, и замерли прохожие, и даже птицы в небе, казалось, замерли на лету.