Гаугразский пленник
Шрифт:
Челноки с разноцветными шерстяными нитями доползли до краев покрывала и аккуратно легли в боковые пазы станка. Нити основы были неподвижны, словно никогда не имели ничего общего со струнами.
— Красиво, — сказала Мильям.
— Двадцать серебряных выручим, — отозвалась Юстаб. — А может, и все двадцать пять… неплохо бы. Цены же растут каждый день, сама знаешь. Почем сегодня масло?
— Четыре с половиной…
— Ничего себе!
За ее спиной переливалось неоконченное покрывало с горами, восходящим солнцем и птицей. Вершина Арс-Теллу была срезана и поэтому напоминала плоскую крышу двухэтажного жилища в северном городе. В лице Юстаб мелькнуло что-то неуловимое, и на станок накатился, словно приливная волна, серый полотняный чехол, загасив сияние льдов и золотую искру.
— Слишком развелось дембелей, — сказала Юстаб. — Они много едят и ничего не умеют делать. Отец не прав. Лучше б они оставались себе на границе.
— Отец? — переспросила Мильям.
Дочь умолкла. Мгновенно, как только что перестала ткать, как задернула от посторонних глаз неоконченную работу. Собственно, она и разговорилась, так на нее не похоже — поняла Мильям, — только от смущения, что кто-то подсмотрел сокровенный, будто мысль или любовь, момент ее творчества, колдовства, союза с древними силами Гау-Граза…
— Я пойду, — скороговоркой бросила Юстаб.
И было бесполезно спрашивать ее, куда именно.
Мильям осталась одна. Как всегда. Как давно уже привыкла… так почему же?…
Все из— за него, из-за Робни-вана… то есть Робни-сура, никак она не запомнит. Человека, с которым они много лет живут в разных половинах одного дома, да еще время от времени кочуют в общей повозке из города в город. Она давным-давно признала, что пытаться его понять — столь же бессмысленно, как выпивать одну за другой бессчетные пиалы изырбузского чая… впрочем, здесь, на севере, он просто не растет. И чересчур дорого стоит на базарных рядах, особенно теперь.
Масло — четыре с половиной, овечий сыр еще дороже, а о ценах на мясо и пряности лучше и не вспоминать. Мильям подняла корзину, подошла к дальней стене; разбирая принесенную с базара снедь, оглядела запасы на каменной полке в холодильной нише. Так и есть, жгучий перец кончился, а она-то надеялась, что на сегодня еще хватит. Правда, можно замесить тесто на лепешки с пресной начинкой из рубленой баранины… Но Робни-сур не любит пресных. Мильям помнила. Она много чего продолжала помнить…
Но она смирилась. Этот человек встретился на ее пути случайно, по недосмотру Могучего, предложив ей изначально неправильную жизнь. В которой не было ни родного жилища, ни многочисленных сыновей, ни постоянного ожидания мужчин с границы… Взамен было что-то другое — но такое, чего она никак не могла постичь. И разрывалась до тех пор, пока не догадалась разделить эту жизнь с ним поровну, оставив непостижимое ему, а себе — только несуществующее. Разделить. На мужскую и женскую половину. Сейчас на Гау-Гразе разделяют вот так многие жилища.
Сейчас на Гау-Гразе все по-другому. Сама Мильям, возможно, и не заметила бы: слишком отличается уклад жизни в селении и городе, на Юге и Севере, на морском побережье и в долине Срединного хребта… Но об изменениях говорили все вокруг: торговки на базаре, златовышивалыцицы в мастерской, куда она относила покрывала Юстаб, престарелый мастер по оружию, к которому тайно пыталась отдать в обучение Валара… теперь это действительно уже не нужно, а не только запрещено (как восставал Валар против этого запрета!) его неродным отцом.
Все меняется, неотвратимо, будто лавина, — и не в лучшую сторону. Нарушено извечное равновесие; извлечено, выбито, выдернуто что-то важное, как ось из колеса повозки или несущая жердь из каркаса сельского жилища, и теперь весь древний великий Гау-Граз накренился на грани падения, крушения, обвала…
«Во времена перемен всегда трудно», — сказал вчера Робни-сур.
«Отец не прав», — проговорилась только что Юстаб.
Мильям замерла над глиняной миской, растопырив пальцы, с которых срывались куски сырного теста. Догадка обрушилась на нее, как ствол сухого дерева, подмытого ручьями на горном склоне. Настолько невероятная, что не могла не быть правдой.
Это все он. Он один — как она не осознала раньше?! Человек, живущий рядом, но давно уже не вместе с ней, чужой, непостижимый и немыслимо могущественный… Пленник. Неправильную жизнь, которую он когда-то почти навязал ей, Мильям, теперь он же — больше некому! — навязывает всему Гау-Гразу. И достигает успеха.
Вчера он снова вошел в ее жизнь; лучше бы ему не делать этого, но теперь уже поздно. Она не вынесет больше одиночества… Придется попробовать снова.
Приблизиться к нему. Понять.
Остановить.
Она поставила поднос на верхнюю ступеньку. Как натужно открываются двери в городских жилищах… откинуть полог было бы куда легче. Но Мильям уже привыкла.
Обычно она оставляла поднос с обедом в нише сбоку от дверей, накрыв горячее сложенным в несколько раз шерстяным покрывалом. Робни-сур никогда не обедал в определенные часы; Мильям и не знала, когда именно они обедают, он и Валар. Впрочем, Валар теперь появлялся дома еще реже, чем Юстаб… Иногда пищу приходилось забирать нетронутой. К этому Мильям привыкла тоже.
Здесь, на втором этаже, как обычно, было темно: муж почему-то любил наглухо закрывать оконницы. После яркого солнца снаружи Мильям почти ослепла; присев на корточки, нащупала нишу и поглубже задвинула поднос. Отняла руки и, еще не выпрямившись, услышала в наступившей тишине чье-то дыхание. Тоненькое. Девичье.
Раньше она вышла бы за дверь, не задумываясь, исчезла бы так незаметно, как только смогла б. Мало ли кому есть место в чужой мужской жизни: ей, Мильям, там места нет, а значит, их путям негде и незачем пересекаться. Но теперь все изменилось.
Не стала оборачиваться и тревожно спрашивать, кто здесь. Просто резким движением распахнула ближайшие оконницы. И только потом спокойно повернула голову.
Девушка была совсем юная, возраста Юстаб. Подсолнечными лучами она съежилась в комочек, зажмурилась, словно ночная птица. Потом, кажется, решилась взглянуть на Мильям — не поднимая покрывала длинных ресниц.
— Ты пришла к Валару?
Мильям старалась, чтобы ее слова прозвучали по-матерински мягко, но девушка вздрогнула, как от удара хлыстом. Ничего не ответила. Вроде бы кивнула.