Гауляйтер и еврейка
Шрифт:
Проходя по площади Ратуши, он улыбался улыбкой человека, довольного собой.
Солнце грело совсем как летом, и сияние голубого неба наполняло радостью сердце Фабиана. Базарный день кончился. По площади громыхали телеги, в которых сидели крестьяне с пустыми корзинами в руках. Метельщики со шлангами и метлами суетились, сметая в кучи капустные листья.
Фабиан опять постоял у фонтана Нарцисса. «Жаль, — подумал он, снова тронувшись в путь, — что у Вольфганга так мало честолюбия. Год назад ему предложили кафедру в Берлине, но он предпочел остаться здесь преподавателем незначительного художественного училища.
Брат Франка Фабиана Вольфганг проживал в Якобсбюле, старинной деревушке, расположенной в получасе ходьбы от города. На деньги, полученные за фонтан Нарцисса, он приобрел старый деревенский дом, стоявший в глубине фруктового сада. В Якобсбюль можно было проехать трамваем, но в такую чудесную осеннюю погоду Фабиану захотелось пройтись пешком.
Пересекая северную рабочую окраину города, он прошел мимо ряда длинных строений очень современного вида — корпусов завода Шелльхаммеров, на котором работало более пяти тысяч человек. Этому заводу город был в значительной мере обязан своим благосостоянием. Вскоре Фабиан вышел на открытое место и по тополевой аллее направился в Якобсбюль.
К огорчению Вольфганга за последние годы здесь выросло несколько нарядных дач. В остальном же деревушка выглядела почти так же, как сто лет назад. Дом, принадлежавший Вольфгангу, тоже не изменил своего облика, и возле садовой калитки, рядом с узкой грядкой старомодных фиолетовых астр, по-прежнему находился простой деревенский колодец.
Когда Фабиан открыл калитку, из низкого кухонного оконца ему закивала старая крестьянка, домоправительница Вольфганга. Через маленькую переднюю Фабиан вошел в просторную мастерскую Вольфганга, где было до того накурено, что поначалу он ничего не мог различить и только немного погодя заметил двоих мужчин, которые сидели в низких креслах у высокого окна, прорубленного в передней стене деревенского дома, курили сигары и оживленно беседовали. Перед ними на круглом столе стояли два наполовину пустых бокала с вином, а рядом возвышалась еще не просохшая скульптура в рост человека. Фабиан узнал брата по светлой рабочей блузе, растрепанной гриве темных, чуть тронутых сединой волос и по торчавшей у него изо рта тонкой сигаре «Виргиния». Второй человек, с каштановыми вьющимися волосами, по-видимому был учитель Гляйхен, часто навещавший Вольфганга.
— Безобразие, бесстыдство! — восклицал в этот момент Гляйхен, взволнованно жестикулируя и берясь за бокал.
Вольфганг первый заметил брата и бросился к нему навстречу.
— Франк! — обрадованно крикнул он. — Да ведь это же Франк!
Учитель Гляйхен тоже встал, приветствуя его, и Фабиан снова поддался очарованию его красивого, бархатного голоса.
— Какой приятный сюрприз! — продолжал скульптор. — Ты пришел как раз вовремя на наше маленькое совещание, и мы приветствуем тебя вином! — Он открыл большой, разрисованный красными розами деревенский шкаф, заполненный бутылками и бокалами всех размеров, и поставил несколько бокалов и бутылку на ящик с глиной, рядом с еще влажной скульптурой.
— Вот портвейн, Франк, который может воскресить и мертвого! — крикнул он весело. И, глядя с нежностью на Фабиана, наполнил бокалы. — Сегодня, точнее — несколько часов назад, я твердо решил
Взгляд Фабиана скользнул по влажной гипсовой фигуре.
— «Юноша, разрывающий цепи!» — воскликнул он. — Наконец-то ты взялся за него!
Вольфганг кивнул головой.
— Да, он самый, — произнес он. — Ну, теперь-то уж я его закончу, хотя придется еще здорово поработать несколько недель.
— Вы же знаете Вольфганга, — вмешался в разговор Гляйхен, — он никогда не бывает доволен. А я считаю, что самая небольшая переделка будет уже преступлением.
Скульптор рассмеялся.
— Надо кое-что исправить в форме спины, — возразил он. — Но разве педагог понимает что-либо в спинах? Еще месяц, и я закончу. Обещаю вам, Гляйхен.
Вольфганг очень считался с мнением Гляйхена.
Гляйхен, скромный учитель, был популярен как журналист и часто печатался а Искусствоведческих журналах.
Фабиан не раз видел «Юношу, разрывающего цепи». Вольфганг работал над ним уже больше года. Иногда эта скульптура месяцами стояла в углу мастерской, закутанная в мокрые тряпки и заброшенная. Он обрадовался, что Вольфганг закончил наконец свое произведение, и, по-видимому, закончил очень удачно.
Юноша, почти мальчик, едва заметно улыбаясь упрямым ртом, со сдержанной силой разрывает о колено звенья цепи. Вот и все. Легкий наклон тела, глубокий вдох, расширяющий грудную клетку, сдержанное и непреодолимое напряжение всех сил казались Фабиану почти совершенством. Вольфганг не признавал ничего чрезмерного, грубого, насильственного. «Мускулы — это не мотив для пластического искусства», — говорил он. Фабиан не мог удержаться от громких выражений восторга.
— Великолепно, только Менье мог, наверно, так прочувствовать все это. — Он любил показывать на людях свою эрудицию и многосторонность.
— Замолчи, умоляю тебя, — перебил его Вольфганг. — Слова еще не создали ни одного произведения искусства, но разрушили уже многие.
Посасывая «Виргинию», он время от времени испытующе взглядывал на скульптуру.
Фабиан только сейчас заметил, что у фигуры появился цоколь, на котором были высечены слова: «Лучше смерть, чем рабство».
— Этот девиз появился недавно, — спросил он, — или я не замечал его раньше?
Вольфганг помолчал немного и вдруг расхохотался.
— В том-то и дело! Из-за этого девиза я и стремлюсь выставить «Юношу», и выставить именно теперь! Ведь правда, Гляйхен? Мы с вами много об этом толковали.
Гляйхен утвердительно кивнул головой.
— Это протест, — пояснил он, и красные пятна выступили на его худых, впалых щеках, — протест против рабской покорности.
— А не будет ли такой протест расценен как провокация? — спросил Фабиан.
Вольфганг пожал плечами.
— Еще вопрос, поймут ли, что это протест. А если его воспримут как провокацию, тем лучше. Мне это безразлично. Так или иначе, протест дойдет до тысяч людей, и моя цель будет достигнута. А пока что закроем его.
Вольфганг накинул на скульптуру мокрые тряпки, и она снова превратилась в уродливую, бесформенную глыбу. Цоколь с девизом он обернул в последнюю очередь.