Гай Иудейский
Шрифт:
Как бы я ни относился к этим людям, но должен отдать им должное: они в самом деле искренне любили Гая. Он никогда не разговаривал с ними, но они были счастливы только оттого, что он не гонит их от себя. Они все являлись на религиозные диспуты, которые посещал Гай, и сидели поодаль, внимательно слушая. Когда Гай выступал — что случалось довольно редко, — лица их по-настоящему светились счастьем. Порой я даже завидовал им: у них был смысл жизни, а у меня его не было.
Но вообще я чувствовал себя вполне хорошо в новом своем положении. Я имею в виду, что стал как бы управляющим нашей странной общины. Наши спутники, несмотря на молодость мою, относились ко мне с настоящим уважением: еще бы, ведь в их глазах я был приближенным Учителя и, в отличие от них, он разговаривал со мной. Я настолько освоился в
Моя жизнь вне общины была такой же, как и прежде, и даже более интенсивной: я шатался по притонам, покупал множество женщин, пил вино, орал непристойные песни. Денег, что давал мне Гай и члены общины, на все это хватало с лихвой. Но, с другой стороны, известно, что развлечения ненасытны и с каждым разом требуют все больше и больше. И мне казалось, что денег уже мало. Я стал думать, как бы взять у Гая побольше, и снова решил проследить за ним.
Но судьба распорядилась по-своему. Однажды поздно вечером Гай вернулся в крайне подавленном состоянии. Таким я его еще никогда не видел. Все его тело сотрясалось от ужаса, и он долго не мог выговорить ни единого слова. Я спрашивал его, что случилось, но он только тряс головой и смотрел на меня с испугом.
В тот раз я ничего от него добиться не смог. Чуть только он пришел в себя, как приказал мне собираться, и мы выехали, несмотря на то, что на дворе стояла ночь. Наши спутники послушно последовали за нами.
Страх Гая не проходил, он стал по-настоящему болезненным. Он боялся заезжать в города и останавливаться на постоялых дворах. Мы разбивали лагерь в виду города так, чтобы подъезды к нему просматривались со всех сторон и чтобы никто не смог подойти к нам незамеченным. Он сказал мне, а я передал нашим спутникам, чтобы теперь они держались поближе к нам, и еще Гай велел купить для них оружие. Члены нашей общины были счастливы, все молодые мужчины довольно хорошо вооружились и ни на шаг не отходили от Учителя. Но все эти меры предосторожности никак, казалось, не повлияли на Гая — он плохо спал, кричал по ночам, порою вскакивал в страхе, и на лице его при этом было настоящее безумие. Днем он тоже не знал покоя, беспрерывно озирался по сторонам и порывался бежать, если кто-нибудь появлялся на горизонте. Я чувствовал, что все это не кончится просто так, но что-то обязательно должно случиться. И это случилось.
Мы с Гаем обедали, когда я увидел, что миска сначала застыла в его руках, а потом упала на землю, при этом руки его оставались на весу в том же положении, в каком они держали миску. Я поднял голову: Гай смотрел мимо меня остановившимся взглядом, и лицо его стало белым как полотно. Я оглянулся и сначала не увидел ничего и, только присмотревшись, заметил фигуру одинокого всадника у самого горизонта, на фоне заходящего солнца. Трудно было понять, двигается всадник или стоит на месте.
Я снова посмотрел на Гая. Не отрывая взгляда от всадника на горизонте, он оперся, кажется, не сгибавшимися руками о землю и медленно поднялся. Отступил назад, еще и еще и вдруг, страшно закричав, бросился бежать. Я сам ощущал оцепенение во всем теле и смотрел на него, не в силах сдвинуться с места.
Когда я пришел в себя, было уже поздно. Продолжая кричать, Гай добежал до лошади и вскочил в седло. Крик его был страшен, и лошадь, испугавшись, понесла. Когда я добежал до другой нашей лошади, Гай был уже далеко. Клубы поднявшейся пыли отмечали его путь.
Я скакал, не помня себя, и едва не затоптал Гая. Я увидел его, лежавшего ничком на земле, и в пыльном тумане едва успел повернуть лошадь в сторону. Когда я спешился и подбежал к нему, он только тихо стонал. Я осторожно перевернул его на спину: его лицо, шея и руки были в крови. Подбежали другие, подняли Гая и перенесли к стоянке. Он был в сознании, смотрел на нас, но, кажется, плохо понимал, что с ним происходит. Всадник же, его так напугавший, исчез, словно
Гай долго не мог прийти в себя по-настоящему, и дело было не в одном только его испуге, а еще и в том, что он сильно разбился, упав с лошади. У него было разбито лицо, повреждена рука и еще что-то внутри самого организма: время от времени выступала розовая пена на губах, и он жаловался на боли в груди и в боку. Мы отвезли его в город, на постоялый двор, женщины заботливо ухаживали за ним, и каждый день приходил врач, которого я нанял. Врач сказал, что повреждения серьезные, что внутри образовалось опасное для жизни кровотечение, и он не уверен, выживет Гай или нет. Тогда же я испугался его возможной смерти и с горечью подумал: как же буду без него? В самом деле, я понял, что не смогу жить без Гая, и даже не мог себе представить, как именно буду жить. У меня не было никакого ремесла, я привык к большим деньгам, привык не отказывать себе ни в чем, а мое знание латыни — да кому оно было нужно! Неужели мне предстояла та же жизнь, что и членам нашей общины: кочевать из города в город и просить милостыню у храмов? Нет, это невозможно было представить.
Я брал Гая за руку, склонялся к нему и произносил горьким шепотом:
— Не умирай, прошу тебя!
Он смотрел на меня спокойно, и глаза его были пусты. Так продолжалось недели две — состояние Гая то ухудшалось, то улучшалось, и снова ухудшалось, так что казалось, он уже не выберется. Но организм его оказался довольно крепким, уход женщин за ним слишком хорош, да и судьбой ему начертано было, наверное, умереть не в этот раз. Врач потом говорил мне, что это его метод лечения принес желаемый результат, но я-то знал, что дело было не в лечении. Чтобы это понять, нужно было знать Гая, я знал его хорошо. Сначала он стал садиться на постели, потом вставать и ходить с
— 392 -
посторонней помощью и, наконец, стал ходить самостоятельно. Шрамы на лице затянулись, но рука, правда, так и осталась кривой, и он не мог действовать ею в полную силу.
За все время его болезни мы почти не разговаривали. То есть я пытался говорить ему что-то и даже пытался читать латинских авторов или пересказывать прочитанное, как он любил. Но сам он говорил мало, только тогда, когда ему было что-нибудь нужно или когда жаловался на сильную боль в груди.
Он все чего-то или кого-то боялся, велел, чтобы члены общины всегда находились рядом и чтобы, кроме врача, к нему не допускали никого.
Лишь только он стал вставать и передвигаться самостоятельно, как сказал мне, что мы должны уехать.
— Куда мы поедем! Ты еще так слаб, — пытался отговорить его я, но он упорно настаивал на своем: — Мы должны ехать сейчас же. Скажи им, чтобы собирались.
Делать было нечего, не мог же я удерживать его силой. И на следующее утро наш караван, в котором было уже четыре лошади, вышел из города. Я хорошо знал тот маршрут, по которому мы кочевали с Гаем, и не стал менять его. Переход был не очень длинным, но Гай оказался слишком слаб, и мы часто останавливались, разбивали лагерь и лишь тогда, когда он чувствовал себя лучше, собирались и двигались снова. В следующем городе — не помню точно, где это было, — Гаю снова сделалось плохо, он впал в забытье, метался на постели, что-то бессвязно выкрикивал и стонал. В его бессвязном бреду я довольно ясно расслышал только имя — Сулла. Оно мне ни о чем не говорило, никакого Суллы я не знал ни теперь, ни прежде. Но имя это он повторял часто, то ли обращаясь к этому неведомому Сулле, то ли умоляя его о чем-то.
Когда он пришел в себя и снова стал вставать, я решился спросить его: кто этот Сулла, который так часто являлся ему в бреду? Я и представить себе не мог, что этот вопрос так на него подействует.
— Что?! Что ты говоришь! Предатель! — вскричал он, вскинул руку и с силой ударил меня по лицу. В первый раз за долгие годы нашей совместной жизни он ударил меня.
Он пытался ударить еще раз, но я перехватил его руку. И вдруг он заплакал: зарыдал, затрясся всем телом, сел на пол и укрыл лицо в ладонях. Я растерялся, пытался его успокоить, стал говорить, чтобы он простил меня, если я его обидел, и что я этого не хотел, а спросил не думая. Но Гай долго не мог успокоиться.