Гайдамаки. Сборник романов
Шрифт:
На городі шарварок,
За городом ярмарок,
Дід бабу продає –
Ніхто грошей не дає.
Он отсчитал деньги, выгреб в полу сало и повернулся к Неживому:
— Ты один остался? Что ж, давай и твой товар возьму, сколько просишь?
Семен видел, что человек вконец пьян и что свиная голова ему совсем не нужна: сейчас купит, а завтра протрезвится и будет проклинать и себя и того, кто ему её продал. Семен положил свиную голову в мешок и пошел через майдан прочь от чумака, который продолжал выкрикивать какие-то непонятные слова.
У Гершка во дворе никого не было. Семен, зайдя в темные сени, старался нащупать, куда бы положить мешок. Под ногами валялись порожние бочонки, корзины, ведра. Неживой только было хотел перевернуть одно из них, чтобы положить в него мешок, как скрипнули почти одновременно двери в сени и в хату. Из сеней с черепком в руках выскочила Эвка, а из хаты, шаркая туфлями, вышел Гершко. Эвка хотела прошмыгнуть под рукой хозяина, но тот, прикрыв ногой дверь, обхватил её за стан.
— Пустите, чего вы липнете, — чуть не плача, вырывалась девушка.
— Дурная, ботинки новые куплю, юбку, — сопя, зашептал Гершко.
Семен нарочно зацепил ногой какой-то бочонок. Он загремел, покатился по полу. Гершко, отпустив девушку, попятился во двор, едва не споткнувшись о порог. Неживой постоял немного и зашел в кухню. В соседней с кухней комнате горела свеча, и свет её падал из двери продолговатым пятном. Семен прошел через кухню, остановился у края этого пятна. Посреди комнаты висела зыбка, около неё, боком к Неживому, стояла Эвка и дергала за веревку.
— Носит тебя, — долетел до Семеновых ушей откуда-то издали, словно из колодца, сварливый женский голос. — Не слышишь — ребенок плачет.
— Я в погреб лазила.
— А что, погреб на другом конце города? Или забыла, как лоза пахнет?
Семен видел, как, вздрагивая, всё ниже и ниже опускались Эвкины плечи. Обильные слезы катились по её щекам и падали в детскую колыбельку. Губы едва слышно шептали колыбельную песню, но рыданья, душившие девушку, прорывались сквозь слова песни.
Неживой неслышно подошел к Эвке, положил руку на голову. Эвка испуганно встрепенулась, посмотрела на него большими, полными слез глазами.
— Не плачь, — тихо промолвил Семен. — Видишь, и ребенок уже спит.
— Я… Я не плачу. Пойдемте отсюда, а то пани Крамарова будет кричать.
Они вышли на кухню. Эвка зажгла свечку, прикрыла дверь и села возле печи рубить капусту. Семен примостился на скамье неподалеку. Он развязал торбу и, вынув краюху хлеба, стал натирать её чесноком.
— Давно служишь у Гершка? — спросил он, макая чеснок в соль.
— Давно, — не поднимая головы, ответила Эвка.
— Когда родители померли?
— Давно. Мне тогда ещё и года не было. Не помню, как и называли они меня.
Семен вытащил завернутую в лоскуток рыбу, откусил хлеб. Терпкий, приятный запах чеснока защекотал ноздри Эвки.
— За сколько же ты служишь?
Эвка глотнула слюну, пальцем закинула прядь волос, свисшую на лоб.
— Пятнадцать рублей да юбка, кожух и чеботы в придачу.
— Не густо! Есть хочешь? — вдруг догадался Неживой. Он отломил половину краюхи и кусок рыбы, протянул Эвке. — Бери. Да не стесняйся!
Эвка, немного поколебавшись, вытерла о фартук руки, взяла хлеб и рыбу.
Поужинав, Семен пошел устраивать на ночь коней. На пороге он чуть не столкнулся с Гершком.
— Я уж не поеду сегодня домой, поздно, да и кони устали, — сказал он. — Придется заночевать. Места много я не займу.
— Разве я гоню тебя из хаты? — почесал щеку лавочник. — Положи на кухне куль соломы и спи.
— Ещё одно хотел сказать. — Семен наклонился к Гершку. — Девушку не смей обижать, она и так несчастная.
— Кто же её обижает? — насторожился Гершко. — Да и что тебе за дело, кто ты ей? Ну, чего на меня глаза выпучил?
— Я один раз говорю. Приеду ещё раз, и если что услышу — плохо будет. Узнаешь, чем вот это пахнет. — Семен поднес к лицу лавочника огромный, туго сжатый кулак.
Явдоха проснулась от какого-то неясного шума. Осторожно, чтобы не скрипнула доска, села на постели. В сенях снова что-то стукнуло.
— Что это, мамо? — спросил старший мальчик. Он проснулся и дрожал.
— Не знаю, Михась, наверное, кот лазит.
— Кота я с вечера на хату закинул и дверцу прикрыл.
— Соседский мог заскочить, или крысы дырку проели.
Явдоха поднялась, осторожно ступая босыми ногами, прошла к печи. Раздула огонь, зажгла лучину.
— Кто там? — положив руку на щеколду, неуверенным голосом спросила она.
За дверью было тихо. Явдоха оглянулась на Михася, что с топором в руках стоял позади матери, подняла щеколду и толкнула дверь. В сенях никого не было. Михась присел на пороге, заглянул под ручную мельницу — тоже никого. Тогда они вышли в сени.
— Ой! — громко вскрикнула Явдоха и подалась от неожиданности назад.
Под стеной стояла перевернутая вверх дном кадка, а возле неё валялись старые, разъеденные рассолом круги. Не помня себя, Явдоха кинулась к наружным дверям, отодвинула деревянный засов и дернула за ручку. Дверь не открывалась.
— Мамо, ключ в двери! — испуганно крикнул Михась.
В тот же миг кто-то потянул к себе ключ, и из-за двери прозвучал гортанный, умышленно измененный голос:
— Идите спать, коли жить на свете хочется.