Гайдамаки. Сборник романов
Шрифт:
Спорить было бессмысленно. Мелхиседек направился к хате. Она стояла на пригорке около переправы. В хате было грязно, всюду валялась солома, на которой, очевидно, спали днем. В печи горел огонь, два человека в одежде надворных казаков возились около неё. За столом, откинувшись к стене, небольшой человек покручивал пальцами оттопыренные усы. Увидев Мелхиседека, он отдернул руку, зачем-то полез в карман, потом снова принялся закручивать ус. Очевидно, он не знал, как держать себя, и умышленно напустил важность и суровость на своё лицо.
— Как ехалось? — прищурил он левый глаз.
— Почему и кто задержал меня? — не отвечая на вопрос, в свою очередь, спросил Мелхиседек, уже давно догадавшись, с кем имеет дело. — Кто вы?
— Кто мы? Я — инсигатор
[32]
Иоахим Левицкий. Почему не пустили ехать дальше — сам увидишь. Гм. Значит, садись, говорить будем.
Мелхиседек сел напротив Левицкого. Но разговора не получалось. Инсигатор, как понял Мелхиседек, сам не знал, о чём говорить с игуменом и для чего было приказано задержать его. Задав несколько ничего не значащих вопросов, почванившись немного, Левицкий поднялся.
— Отсиживаться будем на том свете, поехали.
— Куда? — спросил встревоженный Мелхиседек.
— Там узнаешь.
Мелхиседек тоже встал.
— Может, мне всё же скажут, по чьему приказу творится это бесчинство? Кто посмел незаконно задержать слугу христианской церкви, который едет в свою обитель?
— Посмел официал
[33]
Мокрицкий, он с тобой… — осекся инсигатор, испугавшись, не сказал ли он чего лишнего, ведь ему было велено ничего не говорить игумену.
В сенях Мелхиседек зацепился рукавом за щеколду, отцепляя, немного задержался, и в тот же миг кто-то больно толкнул его в спину. Мелхиседек прикусил от обиды и боли губу, но, ничего не сказав, поспешил выйти из темных сеней на крыльцо, возле которого стояла карета. Когда закрылась дверца кареты, игумен стал обдумывать своё положение. Сопоставляя всё, тревожился всё больше и больше. Беспокоило то, что очень уж многочисленная стража охраняла его — человек двадцать (через час после отъезда к ним присоединился ещё один отряд), — и то, что обращались с ним очень бесцеремонно, а больше всего то, что везли к Мокрицкому. Игумен долго размышлял, как ему держать себя, что говорить Мокрицкому. Думал и не мог найти способ, как бы дать Гервасию весть о себе.
Ехали всю ночь, лишь перед утром остановились на каком-то хуторе, чтобы дать отдых лошадям. Все разбрелись по хатам. Инсигатор, который очень боялся за Мелхиседека, остался с ним. Даже спать лег в одной с ним комнате, поставив у двери часовых. Оба не спали. Так и пролежали всё время, переворачиваясь с боку на бок. Наконец Левицкий не выдержал и, сев на скамье, закурил. Мелхиседек попытался завязать с ним разговор, но тот пробормотал что-то непонятное, не то ругательство, не то угрозу, и приказал снова садиться в карету.
Мелхиседек внимательно смотрел в окошечко и догадался, что они едут в Корсунь. Он не ошибся. Вечером этого же дня они прибыли в Корсунь. Остановились в предместье, возле Роси. Прямо из кареты Мелхиседека повели в какой-то дом. В большой продолговатой светлице за столом сидели трое. Глаза Мелхиседека остановились на том, кто сидел посредине. Это и был Мокрицкий. Большая, с залысинами голова, тоненькие, в ниточку, усы, такие же тоненькие, словно подправленные, брови, нос с горбинкой — всё подчеркивало изнеженность и болезненность этого человека. Глаза у него были большие, бесцветные и сердитые. Наклонившись вперед, он уперся глазами в Мелхиседека, словно пытался просверлить его насквозь. Мокрицкий чем-то напоминал голодного, облезлого волка, который перенес трудную зиму. Официал привык, чтобы под его взглядом люди терялись, чувствовали себя неуверенно и с первой же минуты подчинялись его воле. Но игумен стоял спокойно, казалось, будто он прячет в густой бороде усмешку. Его черные глаза смотрели на Мокрицкого без тени страха или хотя бы удивления.
— Значит, встретились, — проговорил Мокрицкий.
— Выходит, что так, — ответил Мелхиседек.
— Войну задумал начинать, поход трубишь?
— Против кого? И о какой войне может идти речь со мной, лицом духовным?
— Вот как, — скривил в усмешке губы официал. — Санкта матер, он овцой прикидывается. Против кого людей проповедями подстрекаешь, для чего из сундука королевские грамоты повытаскивал и размахиваешь ими?
Мелхиседек поднял голову.
— Чтобы люди знали, что король дал нам равные права с католиками, что сейм указал не притеснять диссидентов. Эти грамоты я читал в своих церквах, а не в ваших.
— Сто дяблов, не тебе указывать, где чьи церкви. Зачем едешь из Переяслава?
— Это допрос? Хочу знать, кто я, узник…
— Гость, долгожданный и дорогой! — захохотал официал. — Вы идите, — кивнул он головой тем двум, что сидели рядом с ним. Когда они оставили комнату, Мокрицкий вышел из-за стола и остановился перед Мелхиседеком.
— Пускай тебе будет известно, что я всё знаю. А чего ещё не знаю, то могу домыслить. Был ты у царицы, на Сечи был. Ведаю, ездил в Варшаву бить челом на униатов. А теперь скажи мне, помогло это тебе хоть сколько-нибудь?
Мелхиседек не отвечал.
— Молчишь? Я за тебя скажу. Ни черта не помогло. Нам начхать на короля и на большой сейм. Думаешь, король и сейм могут нам что-то сделать? Чей же это король, кто его выбирал? Чьи права должен он уважать? И сейм тоже. Все эти сеймы и указы преходящи, а право вечно. Против этого права король не пойдет. Если хочешь знать, не пойдет и царица, она ещё сама поможет защищать его. Или, может, король и императрица за хлопом руку потянут? Хлоп был и будет хлопом, и держать его нужно в покорности. А шляхтич тоже был и будет шляхтичем, хоть назовись он паном, хоть князем, хоть графом. Вера шляхетская тоже одна должна быть.
«Верно сказал про хлопов официал, — подумал Мелхиседек. — А про веру как загнул!» И вслух промолвил:
— Так пусть будет такой верой христианская.
— Одна есть правильная вера — католическая, — возразил ему Мокрицкий. — Она существует испокон веков. Она и есть самая разумная. Но не будем сейчас спорить об этом. Я хочу, чтобы ты уразумел тщетность своей борьбы. Не нам с тобой ссоры заводить. Другие дела есть. Хлопы стали своевольными, а вы их своими словами на ещё большее своевольство толкаете.