Гайдамаки. Сборник романов
Шрифт:
— По себе меряешь. Я не из тех, кто в гречку скачет…
Встретив злой, но вместе с тем прямой взгляд серых Максимовых глаз, Жила промолвил успокаивающе:
— Верю, верю, да и какое нам дело? А она на тебя поглядывала. С такой кому не захотелось бы поиграть. — И круто переменил разговор: — Так вот, про Гонту и его казаков. Не будут они защищать Умань. А нам туда идти надо. Панов в ней — видимо-невидимо. Возьмем её, и тогда весь край будет в наших руках.
— Сначала надо в Лисянке навести казацкие порядки. Панов туда тоже множество сбежалось, — сказал Зализняк.
— Крепость весьма сильная, — отозвался Шило.
— Крепость сильна, однако точно не знаю, сколько там войска. Горбачук сейчас в Лисянке, лазутчик наш, — пояснил Максим. — Он всё должен разведать. — Помолчав, он снял с ветки шапку и поднялся.
— Неживой переговоры начал с русскими начальниками, только пока толку от тех переговоров ещё нет. И Швачка не подаёт никаких вестей о себе.
— Ты уже и нос повесил? — кинул Бурка.
— Мне вешать нос нечего. А вот тебе, есаул, свой поднять нужно, понюхать вокруг. Хлопцы совсем распустились, только и слышишь: там кого-то раздели, тут ограбили; оттуда жалуются, отсюда просят. А ты будто не видишь.
— Кто поросенка украл, а у кого в ушах пищит. Грабят — при чем же тут я?
— Грабители прилипли к нам. Гайдамацким именем прикрываются. Головы надо таким снимать. Бить беспощадно таких! — решительно махнул рукой Зализняк.
— Верно говоришь, бить! Да куда же ты? — крикнул Жила. — Посиди, поразмыслим сообща.
— Вот возьмите и поразмыслите сами хоть раз, — ответил Зализняк. — А я пойду чуб подрежу… Зарос, как монастырский дьячок. Василь вон с бритвой и ножницами дожидается.
Он покрутил пальцами прядь русых мягких волос и, перехватив (уже в который раз) направленный на перелаз взгляд Жилы, громко рассмеялся:
— Что, праведник, жарку дожидаешься? Сейчас понесет. Ишь, рожа покраснела: плюнь — зашипит. Это чтоб напрасно не нападал на других. — И Максим звучно хлопнул Жилу по крутой шее.
Горбачук — наиболее доверенный лазутчик Зализняка — из Лисянки не вернулся. Туда вызвались идти Сумный с Петриком.
Двое сельских хлопчиков — Петрик знакомился везде очень быстро — проводили их далеко за могилу. Дед Сумный шагал впереди, постукивая по сухой дороге дубовой палкой, дети шли на большом расстоянии за ним. Будучи ростом поменьше своих сверстников, Петрик выглядел старше их. Может, потому, что его немного продолговатое лицо загорело, кончик носа облупился, губы обветрились. А может, старше его делали глаза. Большие, голубые, они уже не раз наливались слезами, видя людское горе.
Мальчики расспрашивали своего нового товарища о городах, которые приходилось Петрику с дедом проходить, о том, куда они идут сейчас и вернутся ли в село. Они будут им очень рады. Петрик столько всего знает, с ним так хорошо играть.
Петрику уже не впервые хотелось рассказать мальчикам всё, как есть, похвастать перед ними. Если бы они знали, куда он идет. Ходят они с дедом по Украине, меряют ногами бескрайные дороги, одно за другим проходят порабощенные печальные села. Часто заходят во вражеские крепости. Пристально вглядывается Петрик своими голубыми глазами в окружающее, рассказывает деду всё, что видит. А потом дед передает это гайдамакам.
Давно позади осталось село. Давно Петрик попрощался с товарищами, уже начали болеть ноги, а дед всё не собирается останавливаться на отдых. Петрик тоже не просил деда об этом, как ни хотелось ему сесть, особенно подле речки, которую миновали в полдень. Стояла жара. Раскаленное солнце медленно опускалось по небу, падало в реку, казалось, ещё миг — и вода закипит. По небу плыли редкие, обожженные огненными лучами тучи, и тщетно было бы от них ждать благодатной тени.
— Скоро отдохнем, — глухо говорил дед, постукивая палкой. — Сейчас мы яром идем? Через полверсты криница должна быть. Сядем размочим сухари.
— Откуда вы знаете, диду, про криницу?
Кобзарь погладил мальчугана по голове и посветлел улыбкой:
— Знаю, сынку. Был тут когдато.
— Ещё когда были зрячим?
— Нет, слепым уже. Слушай, кажется, что-то гудит. — Старик остановился. — А ну, взгляни на дорогу.
Петрик напряг зрение, вглядываясь вперед. Сначала ничего не видел, но вдруг вдали заклубилась пыль. Она быстро приближалась.
— Шляхта!
— Пошли помаленьку. Не впервые ведь встречаем. Давай только на обочину свернем.
Отряд человек из тридцати уже подъезжал к ним. Передний, в легком плаще и высокой кирасе, резко натянул поводья — гнедой конь со звездой на лбу взвился на дыбы, фыркнул пеной прямо в лицо старику. Петрик отшатнулся назад, выпустил дедову руку.
— Они, вашмосць! — норовя подъехать непослушным конем к начальнику отряда, крикнул всадник в лохматой, как у татар, шапке.
Начальник что-то сказал по-польски, и вдруг Петрик почувствовал, как колючая плеть обожгла его босые, потрескавшиеся ноги. Всадник в мохнатой шапке бросил его в седло, и отряд, вытаптывая рожь, повернул назад. Деда гнали пешком, привязав за шею веревкой к седлу.
Их привели к порожнему летнему загону — видно, крестьяне, выгнав пана, разобрали скот по домам. Петрика и деда бросили в один из хлевов и заперли за ними дверь.
Петрик не помнил, сколько времени лежал он, — пришел в себя от легкого прикосновения чьей-то руки.
— Дидусю, полезем в уголок, там сено.
— Ты не бойся, — тихо заговорил дед Сумный, когда они умостились на сене. — Будут спрашивать о чём-нибудь — говори, не знаю ничего. Деда вожу по базарам, и всё. Выдал нас кто-то, видно, этот, что говорит по-нашему. Предатель он…
Проходили часы. Кобзаря и его поводыря никто не тревожил. Время в ожидании тянулось невыносимо медленно. Незаметно для себя Петрик стал дремать. Его разбудили голоса снаружи. Кто-то ударил ногой в дверь, и в хлев вошли четверо. Среди них был и тот, что в кирасе, и другой в мохнатой шапке. Некоторое время они вглядывались в сумрак — уже стало темнеть; вдруг, не говоря ни слова, начальник махнул рукой. Свистнула в воздухе нагайка, тихо вскрикнул дед Сумный. Нагайка охватила плечи кобзаря, жолнер дернул его к себе, повалил деда головой вперед.