Гайдамаки
Шрифт:
— Взять карабин к ноге, наклонить дулом к себе, скусить патрон, насыпать порох на полку, закрыть полку… — четко выпалил Василь.
— Кто командир корпуса?
Хотя поручик бросил этот вопрос через плечо, уже шагая вдоль строя, Василь понял, что он спрашивает его.
— Кавалер ордена Белого Орла, их превосходительство генерал-лейтенант Кречетников.
Кологривов насупился: казалось, он был недоволен быстрыми и точными ответами солдата. Он замедлил шаг, остановился на правом фланге перед широкоплечим гусаром с толстыми, по-детски оттопыренными губами и наивными голубыми глазами.
Капрал совершенно сбил его с толку. Началось это с того, что на третий день по прибытии, когда капрал проводил занятия по словесности, на его вопрос: «Кто является врагами государства Российского?» — наученный каким-то гусаром новобранец в конце перечисления после «турок и конфедератов» добавил еще одного: «капрал Щенок». С тех пор не проходило дня, чтобы капрал не оставлял нескольких синяков на лице бедняги гусара.
— Карабин знаешь? — резко спросил Кологривов.
Гусар мотнул головой, будто хотел удержаться от икоты, и дрожащими губами залепетал:
— 3-знаю. — Он смотрел на капрала, а тот, побаиваясь не меньше его, грозил ему глазами и загибал по два пальца на левой руке.
Гусар растерялся ещё больше и зашевелил толстыми, посиневшими от страха губами, повторяя что-то про себя.
Кологривов поправил плащ и обратился к гусару:
— Как титулуется государыня императрица?
Казак моргнул сразу обоими глазами и рявкнул одним духом:
— Курок иголочный со скобкой и язычком.
На какое-то мгновение все оторопели. И вдруг страшный удар в челюсть свалил гусара на вторую шеренгу.
— Он новобранец, два месяца… — но дальше Василь не успел ничего сказать.
Его сосед, веснушчатый пучеглазый казак Кирила, прикрыл Василю рукой рот и со страшной силой стиснул локоть.
— Дурень… запорют, — зашептал он.
На счастье Василя, Кологривов не услышал его слов. Приказав капралу доложить командиру эскадрона о наложении на «нерадивого болвана гусара» десяти суток ареста со стоянием в полной выкладке около стены по два часа ежедневно и пяти суток ареста на капрала, Кологривов не спеша пошел по дорожке. А капрал, ругаясь на все заставки и грозя спустить с новобранца «семь шкур», повел гусар.
Возвращаясь из березовой рощи, куда вместе с другими гусарами они каждый вечер ходили за сушняком, Василь встретил бывшего командира, в роте которого служил раньше. Капитан был невысокий, лысоватый мужчина с задумчивыми светло-голубыми глазами и короткими, всегда аккуратно подстриженными усиками. Станкевича солдаты любили. Он никогда не кричал на них, никогда не наказывал невиновных, а уж если случалось посадить кого-нибудь на один-два дня под арест, то только за какой-то значительный проступок. Тогда он хмурил брови, но без гнева, а как-то болезненно опускал глаза. Ещё о нём рассказывали, что у него очень много книг. По словам денщика, он возил их повсюду с собой, и всё свободное от службы время проводил на походной койке с книжкой в руках. На офицерские вечеринки ходил редко, а когда шел, возвращался рано. Однако, как рассказывал денщик,
— Служба как, Озеров? — пощипывая усики, спросил Станкевич.
— Да так, ваше благородие…
Станкевич пристально посмотрел на солдата.
— Исхудал ты очень. Нелегко, видно?
Озеров вздохнул, кивнул головой.
— Трудно, ваше благородие. Поначалу думал — с непривычки, втянусь со временем. А теперь… — Василь поднял глаза. Они горели болезненным огнем. — Рукоприкладство, карцер… Мочи нет. Солдата одного из петли вынули. Из новобранцев он; вахмистр донимал, а сегодня ещё и полковой…
Капитан ничего не сказал Озерову. Только ниже опустил голову, чаще закрутил усики. Василь понял: ничего он не может сказать, разве что пожалеет. А для чего солдатскому сердцу жалость? Ведь и так немало в нем незаживших ран, тревог и сомнений…
Вечерами на квартире у Кречетникова собирались офицеры. Генерал любил эти собрания. Сам охотно подсаживался к ломберному столу перекинуться в фараона, сыграть в банк; к услугам молодежи был танцевальный зал, столы с хорошим выбором вин. Сегодня генерал не пошел к ломберным столам, а остался в танцевальном зале в окружении офицеров. Среди них был и поручик Кологривов. Рассказывали разные смешные истории, анекдоты, которые старый генерал очень любил.
Как Кологривов ни напрягал память, он не мог припомнить ни одного. Да и не умел он рассказывать анекдоты. Сын богатого донского атамана, сам бывший казацкий есаул, он выбился в командиры гусарского донского полка своим упорством, храбростью и преданной службой императорскому дому. Армейские офицеры за глаза смеялись над ним, а в душе завидовали. В двадцать шесть лет командир полка! Было чему позавидовать.
— Я расскажу случай, который произошел сегодня со мной. Господа, он походит на выдумку, однако это правда. Несколько часов тому назад я проверял понимание словесности и разных воинских артикулов солдатами, которыми раньше командовал капитан Станкевич…
И Кологривов рассказал о том, что случилось в пятом эскадроне, кое-что изменив и добавив от себя.
— Странный он, этот Станкевич, — отозвался пожилой премьер-майор. — Знавал я его батюшку, достойный и умный был дворянин. Не вышел в него сын. Всё какие-то книжки, немецкие, французские. Видел я среди них и сочинения Вольтера, Руссо.
— Что там Руссо! У него есть более пикантные книги, — вставил Кологривов.
Офицеры с улыбками переглянулись. Кологривов, поняв, что сказал невпопад, стушевался и отошел в сторону.
Кречетников уселся поудобнее в кресле и, разглядывая носки своих сапог, заговорил старческим голосом:
— Непохвально, господа офицеры. Книжки всякие, идеи… Это не приводит к добру. Станкевич человек ученый. А на службу, видите ли, сквозь пальцы смотрит. — Генерал пожевал губами и негромко чихнул (офицеры при этом хором пожелали ему доброго здоровья). — Нам нужно отправить кого-нибудь из офицеров вербовать людей в солдаты. Пришел рескрипт создать ещё два пикинерских полка на этом берегу Днепра. Андрей Петрович, — обратился он к полковнику Гурьеву, — отдайте распоряжение.