Гайдебуровский старик
Шрифт:
И мы вновь столкнулись с ней взглядом. Ну что это! Магнетический ток! От которого дрожь по всему телу. Взрывная энергия! И комната вот-вот взлетит на воздух. Ну, со мной все понятно. Но неужели она так горячо любила своего дедушку? Впрочем, всякое бывает. Я, к примеру, своего тоже сильно любил.
Цветочница вновь глубоко вздохнула. Я видел, видел, как она не хочет свидетельствовать против меня! Я ей был симпатичен! Но ее честность была гораздо любой симпатии. И таких людей я уважал. Хоть в моем положении сталкиваться с подобными людьми было не на руку.
– В том то и дело, что я не видела, как выходил этот парень. Как заходил – да, помню отлично. А вот выходил… И мне это показалось странным. Почему он не вышел?
Мне стало ужасно тоскливо. Бороться с честным свидетелем, в которого я влюбился с первого взгляда, мне казалось не слишком этичным. Даже если бороться за свою жизнь. Но я попробовал.
– Дина, неужели вы запоминаете всех прохожих? Тем более – случайных прохожих. Напротив вашего лотка кафе «У Косулек». И что, вы можете узнать всех, всех посетителей в лицо? Да еще вспомнить
Мне показалось, что даже справедливости моего замечания. Это действительно казалось невозможным.
А Дина покраснела.
– Нет, про Косулек сказать ничего определенного не могу, чтобы наверняка…Но тот день… Он действительно был особенным. Он страшным был каким-то, – Дина поежилась. – Все такое черное, как будто уже никогда, никогда не будет света, как будто все электрические провода перерезаны и никто, никто их не сможет уже починить. И солнце… Солнце тоже починить не сможет. Потому что некому. Страшно было… И я запомнила этот день. Людей на улице не было. Их и не могло быть, если они не сумасшедшие. Вот только этот парень. Хотя он не показался сумасшедшим. Просто он попал не на ту улицу и не в то время…
Она говорила настолько искренне и трогательно, что не поверить было невозможно.
И я, и Роман ей тут же поверили. Но в отличие от Романа моя вера не сулила ничего хорошего. Мне нужно было выпутываться из положения. Конечно, можно было на время появиться в облике Карманова, а потом вновь исчезнуть. Уже законно. Но меня это не устраивало. Антикварная лавка была окружена плотным кольцом. И Тася непременно бы заголосила о пропаже старика. Значит, была опасность, что прочистили бы магазинчик. И нашли труп. Тогда убийство было бы повешено на меня, Григория Карманова. Мне так не хотелось становиться убийцей. Я чувствовал, что пока безопаснее, чтобы дело вели против старика. Во всяком случае, труп Карманова они уже точно не смогут найти. Карманов пребывает в полном здравии. Второе, это попробовать вспомнить вслух, что забегал некий парень на короткое время, чтобы укрыться от бури. Я человек старый, провалы памяти в таком возрасте вполне оправданны. А как вышел? А как вышел… Здесь уже понадобятся показания цветочницы. Очень честной цветочницы. И даже, если она обожала покойного дедушку, души в нем не чаяла, вряд ли она отступится от своего. Я не был ее дедушкой. Я был всего лишь похож на него. Следовательно, нужно было подходить к проблеме с другой стороны. Осторожненько подходить. На цыпочках. Еле дыша. Искать слабинки в человеческой психологии. Я не был психологом, но философский закончил. А вся философия не иначе как равна психологии. И то, и другое, настолько зыбко, расплывчато и субъективно. И главное – всегда поддается разумной коррекции. Что ж. Это уже был вариант. Возможно, не самый лучший, а, возможно и самый – в моем-то не лучшем положении.
Я забросил руки за спину. Медленно и кряхтя, по всем правилам глубокой старости, прошелся взад-вперед по комнате. Резко остановился, словно что-то вспомнил и повернулся к маленькой цветочнице.
– Девушка, милая. Я вот подумал… Я долго живу на своем веку. И много видел. Да, я не часто перемещался из одного места в другое. И, по большому счету, я не путешественник. Скорее, я наблюдатель! Созерцатель, так сказать. Но сколько, боже мой, сколько я видел из своего окна! Возможно, гораздо больше тех, кто без конца общается, сплетничает, обожает многолюдные компании. Кто совершает вояжи и кругосветные путешествия. Кто на практике, детально познает мир. Взгляд из окна – это посторонний взгляд. А еще вернее – взгляд постороннего. Как сказал поэт – большое видится на расстоянии? Я бы посмел уточнить. Вернее и глубже видит тот, кто сам невидим. Я всю жизнь в некотором роде оставался невидимкой. Вот это стекло, тонкое, прозрачное стекло всего лишь отделяло меня от мира, – я легонько постучал по оконной витрине, – и я не существовал для мира. А мир для меня существовал, еще как существовал! Он был реальностью! Тогда как я был для него нереальным. Я знал все тайны этого мира, который мне их не доверял. И не знал, что я знаю. Передо мной могли разыгрываться страсти, проливаться слезы, сталкиваться машины и разбиваться вдребезги. И несутся, расталкивая всех, скорые помощи. И я видел толпу! Жадную толпу, ненасытную толпу, которая расталкивала друг друга локтями, чтобы посмотреть на что-то ужасное, на что смотреть нельзя, просто не положено, просто неприлично, просто преступно! Если ты не патологоанатом. Передо мной торжественно шествовали похоронные процессии под траурный марш Мендельсона! Как заметил еще один поэт – все преходяще, лишь музыка вечна? Я посмею его тоже откорректировать. Не всякая музыка. Но траурный марш точно на все времена. И только я видел, как в этот печальный миг кто-то зевал (наверно, случайно), а кто-то не смог сдержать улыбку (наверно, от шока), а кто-то жадно пересчитывал деньги (ну, это уже вам судить – почему). Передо мной мелькали счастливые свадьбы под свадебный марш того же Мендельсона! И только я мог заметить, как жених, целующий невесту, косился на ее подружку. А та украдкой вытирала слезы, и срывала лепестки у ромашки, украденной из букета невесты. Любит – не любит! Она до сих пор, когда гремел свадебный марш, еще на что-то надеялась. И я даже подсчитал. Вышло – любит! Поразительно! И я подумал, что будет после этой свадьбы! Многое еще будет! На моих глазах одни объяснялись горячо в любви, а потом следовала резкая пощечина. На моих глазах разрывали свидетельство о браке. А потом она тайно вытаскивала его из мусорного бака и осторожно склеивала частички. На моих глазах какой-то подонок обокрал старика, столкнув прямо на тротуар. Бессмысленная кража – пустой кошелек. Старик этот все время побирается на помойках, тоже на моих глазах. А еще пьяные негодяи поломали ногу бездомной собаке. Я увидел ее позднее, когда она гуляла с перевязанной ножкой на поводке с одним из этих пацанов. Наверное, он протрезвел. Наверное, он бросит пить. Я видел, как он виновато целовал ее в морду. И она лизала ему руки в ответ. Собаки умеют прощать все.
– А вот для вас многое непростительно, – в тишине комнаты раздался ледяной голос Романа. Казалось, моя комната заледенела и покрылась сосульками. Как в царстве Снежной королевы. – Вы были свидетелями многих преступлений. И, насколько я знаю, ни разу свидетелем так и не стали.
Честно говоря, я все это выдумал. Я эти истории предположил, но они приобретали для меня настолько осязаемый, реальный факт, что я сам в них поверил. Конечно, антиквар видел много. И мне почему-то казалось, он никогда свидетелем так и не стал. Это было не в его духе. Холодный созерцатель. Он словно наслаждался чужими победами и поражениями, чужой болью и радостью. Но никакого участия в них не принимал. Ему нравилось наблюдать. И чужие страсти он словно впитывал в себя. Как вампир питался ими. Свежая кровь. И жил ими. И, возможно, поэтому, так долго жил. Если бы не я…
– Во всяком случае… Во всяком… Вы просто обязаны… Просто должны были вмешаться, – цветочница неожиданно расплакалась. И я не знал, что с этим делать. У меня не было опыта утешать плачущих девушек. Тася не плакала никогда. Только когда ей было выгодно заплакать. Ну, словно натереть глаза соком от лука.
– Вмешаться? – я усмехнулся. Никто не заметил моей усмешки. Ее скрывала седая борода. – Нет, девушка, я не мог вмешаться. Меня не приглашали принять участие в этих представлениях. Я был всего лишь зритель, внимательно следящий за спектаклем. Кстати, благодарный зритель. Если бы я вмешался… Понимаете, был бы нарушен ход то ли времени, то ли чувств, толи самой жизни. Поймите. Поймите меня правильно. Вот мы с вами здесь сидим, а где-то, возможно, совсем рядом бушуют еще сильнее страсти и совершаются трагедии пострашнее. Возможно, только стоит взглянуть в окно. Но ведь мы не вмешиваемся. И не бежим искать тех, кто в нас сейчас, сиюминутно нуждается. Мы просто мило беседуем. У нас все хорошо. А за окном, возможно, у многих и многих очень и очень плохо. Вот поэтому я выбрал застывшую форму существования. И друзья мои – вещи, тоже застывшая форма. Их эмоции уже в прошлом. И, поверьте, их было не мало. Положа руку на сердце, в некотором роде я и сам уже застывшая форма. И много требовать от меня бессмысленно. А тут… Чуть ли не подозрение в убийстве. Поверьте, вы бы сделали мне комплимент этим подозрением. Убийцы – это живые люди. Я в некотором роде уже давно мертв. И все друзья мои мертвы. Не ждите много от мертвецов. И не верьте в призраков.
– Я не знаю, насколько убедительны ваши аргументы для суда, – сухо заметил Роман. – Во всяком случае, у вас есть шанс на психиатрическую экспертизу. Если вы этого добиваетесь.
– А вот это вы напрасно! – я погрозил пальцем. – Подобного не добивался и не буду. Поскольку считал и считаю себя здравомыслящим человеком. Возможно, самым здравомыслящим из всех! Поскольку раскусил и человека, и его слабости. А это был всего лишь театральный монолог. К сожалению, люди отвыкли от подобных монологов. От этого они чураются высокопарных слов, сантиментов и откровенной романтики. Поверьте, в веке, где царствуют грубые слова, небрежный тон и пренебрежительные фразы, преступлений гораздо больше. И было слово! Слово определяет нас. Даже если мы вначале говорим его просто так, чтобы понравиться, чтобы прослыть железным или независимым. Оно все равно потом нагоняет и портит, поверьте, сильно портит характер человека. И потом уже человек способен на подлость. Слово – это часть нас. Ну, это даже в некотором роде физиологический орган. Как рука, нога, горло. Мы сегодня боимся, чураемся, стыдимся красивых слов. Сможем ли мы красиво поступать? Если этот орган уже удалили? И что вы думаете, станет с нами?
– В данный момент я думаю, в силу своей профессии, что стало с парнем по фамилии Карманов, – грубо отрезал Роман и почему то посмотрел в окно.
Возможно, он захотел там увидеть, как избивают старушку, чтобы вмешаться в это преступление. И мне доказать свою участливую правоту. И свою доброту доказать Дине. Но ему не повезло. По улице лениво шныряли прохожие, бездумно гоняли машины и малыши играли в снежки. Безмятежный зимний день.
– Что стало с этим парнем? – Роман повернулся ко мне и в его глазах зазвенели льдинки. Воистину, повзрослевший Кай скоро получит мантию Снежного короля. – Его видел надежный свидетель. Как он входил к вам. А вот как выходил…
– Я попробую ответить и оправдаться за свой театральный монолог. Он и был в принципе, в некотором роде, моим ответом. Я действительно не помню этого парня. Но цветочнице я верю. Попробуем разобраться. Основное, что нас сейчас мучит – почему он не вышел. Потому как, если бы он просто вошел и вышел – все вопросы бы отпали сами собой. Или хотя бы просто вошел, а цветочница не заметила как вышел, просто отвлеклась или что… Но меня поражает другое. Вы уже поняли, насколько я имею права называть себя хранителем чужих тайн. Попробуем раскрыть еще одну. Диана… Очень хорошенькая молоденькая девушка… Ей нужно добросовестно выполнять договор, чтобы ее не уволили. И все мысли ее заняты только работой. Допустим, какой-то посетитель заглянул в мою лавку… Скажите, Дина, – я резко к ней повернулся, – вы за всеми следите, кто выходит, ведь на это у вас нет не просто времени, но и желания. Так не похоже, чтобы вы всюду совали свой остренький носик. Вы другая! В конце концов, просто кто-то мог прошмыгнуть! Да еще в такую погоду! Так нет, вы сознательно, повторюсь, вы сознательно ждали его. Почему?