Газават
Шрифт:
— Ты боишься, ласточка?
— Не за себя, мой повелитель! Я — женщина, а с женщинами они не дерутся. Мне страшно за тебя, мой Абдурахим!
— Пока со мною мой кинжал, тебе нечего бояться, дорогая, — сверкнув глазами, произнес тот. — Впрочем, мы теперь удаляемся от битвы. Вон за теми саклями начнутся более безопасные места.
— Алла! Алла! — послышалось несколько голосов неподалеку от них в эту минуту… И вмиг затрещали выстрелы винтовок, зазвенели сабли…
Среди шума, крика и стонов раздался нестройный
— Ты слышишь? — вскричал Абдурахим. — Там умирают наши мюриды. Они зовут на помощь своим гимном… Я должен спешить к ним…
— И я! И я за тобою!
В одну минуту они были у входа в саклю. Там кипела схватка. Несколько русских солдат схватились с засевшими в ней мюридами, стараясь выбить их из убежища.
При виде присоединившихся двух новых врагов (в полутьме сакли они не могли заметить женской чадры Патимат) нападающие с громким криком «ура!» еще ожесточеннее кинулись в бой. Мюриды не уступали им.
— Сам имам прислал нам своих детей на помощь! — кричали мюриды, воодушевившись присутствием молодой четы. — Умерших в газавате ждет рай, не бойтесь, правоверные!
Абдурахим тоже выхватил из-за пояса свой кинжал и кинулся в середину мюридов.
Патимат, прижавшись к стене, в ужасе следила за мужем.
Вот высокий, плечистый стрелок-апшеронец бросился на него с поднятым наперевес штыком. Но Абдурахим ловок, как тигр, и одним прыжком очутился в стороне от врага. Вот сзади него новый враг с поднятой саблей. Но его движение подкараулил ближайший мюрид, и урус летит на пол с раскроенным черепом. Там уже много лежит таких урусов, а мюриды держатся стойко. Их выбыло куда меньшее число, нежели врагов.
«Слава Аллаху, теперь врагов осталось только трое», — быстро мелькает мысль в пылающем мозгу Патимат.
Вот и последний из них валится, пораженный шашкой правоверного.
Но вдруг новая толпа урусов с безумным торжествующим криком врывается в саклю.
— Сдавайтесь на милость государя! — кричит их предводитель, молодой загорелый офицер с орденом в петлице.
Что-то знакомое чудится Патимат в этом офицере, в его синих глазах, не имеющих в себе ничего зверского. Но кого он ей напоминает, она решительно не может вспомнить. Усталый мозг работает вяло. А сердце бьется страхом за мужа и отца. До чего-либо иного ей нет дела теперь… О, если бы не этот гимн, обязывающий каждого правоверного спешить на помощь братьям, она ни за что не пустила бы сюда Абдурахима…
— Во имя Аллаха умрем в священном газавате, правоверные! — снова слышится призыв обезумевшей от страха женщине.
— Так умирайте же, упрямцы! — кричит синеглазый урус и бросается в самую толпу врагов.
Один за другим, как подкошенная трава, валятся мюриды. Вот их уже трое, четверо осталось, не больше.
Впереди всех рубится Абдурахим. Вдруг русский офицер заметил его и бросается к нему с обнаженной шашкой. Вот они схватились оба. Вот бьются насмерть. Шашка уруса уже занесена над головой Абдурахима…
Вдруг в один миг перед синеглазым офицером очутилась легкая фигурка и заслонила горца от его удара. Это женщина… Чадра ее отброшена на спину, и юное бледное личико почти у самого его лица.
— Патимат! — вскрикивает Миша Зарубин и роняет саблю.
Там, на краю гудыни, в свою предсмертную ночь он видел уже раз это юное личико… Видел мальчика-горца с этими знакомыми черными глазами и теперь сразу узнал его.
— Патимат! — еще раз произносят его губы.
— Есырь Гассана! Гяур-кунак! — отвечает она, разом узнав в свою очередь бывшего Веденского пленника, и счастливая улыбка озаряет ее бледное лицо.
— Эй, кто из вас знает по-чеченски? — в ту же минуту обращается к солдатам Миша.
Один из апшеронцев, солдат Сидоренко, выступил вперед; он побывал когда-то в плену Шамиля и знает горский язык.
— Скажи ей, — приказал ему Зарубин, — что, кто бы ни был этот, — он кивнул на Абдурахима, — я дарю ему жизнь. Из-за нее дарю… За ее доброту и заботы обо мне в ту ночь, на краю гудыни, когда я сидел в плену. Переведи ей и спроси, кто она.
Солдатик в точности исполнил приказание. Выслушав ответ Патимат, он перевел его своему начальнику.
— Она не простая горянка, ваше высокородие, — пояснил он. — Дочкой самому Шумилке приходится… а этот горец муж ейный, значит, — бесцеремонно ткнул он пальцем в Абдурахима.
Дочь Шамиля? Патимат? Сестра Джемала? Та самая сестра, за которую Джемал просил заступиться его, Мишу? Патимат, подруга Тэклы, добрый ангел сераля!..
Так вот с кем столкнула его судьба.
— Патимат… голубушка… милая! — оживленно заговорил Миша, протягивая руку молодой женщине. — Как я рад, что вижу вас… Ведь Джемал мне друг… кунак был… Да переведи ты ей, ради Господа, Сидоренко! — нетерпеливо крикнул он солдату.
Тот живо исполнил приказание. Патимат радостно закивала головою.
— Яхши! Яхши! Кунак Джемала наш кунак, — залепетала она оживленно, и вдруг легкий румянец, набежавший было на ее лицо, внезапно скрылся, и она снова побелела, как стены сакли.
— А отец? Где отец? Урус, не знаешь? — схватив за руки Мишу, в смертельной тоске прошептала она.
Сидоренко, продолжавший свою роль переводчика, перевел ее слова.
Миша, ничего не знавший про Шамиля, поспешил, однако, успокоить свою старую знакомую.