Газета День Литературы # 100 (2004 12)

День Литературы Газета

И вот, на мой взгляд, все речи такие как раз и есть антинародные, ибо всякий распад (нации и любого единства) начинается, именно когда Бог рушится в человеке. Кожинов ни капли не верит в Бога. Он думает, наверно, что Бог, как недвижимость, всегда при нём, если он — русский.

Ужасно он не плодотворен!

И очень мало даровит — вот беда!

Он при светляке вычитывает цитату. Ну, хоть из Белинского — про талант!

А это же — глупо! И при том: он Белинского не

любит, а я — люблю. Но меня ничуть не смущает — быть против цитаты из Белинского, а его — не смущает пользоваться ею, хотя он его не любит!

Не любить Белинского может только бесталанность. (И еврейство.)

Знаете ли, что столь роскошный роман, как "Отцы и дети", посвящён:

"Памяти Виссариона Григорьевича Белинского

посвящается"?

Мне плевать на все "ошибки" его, даже и на ОШИБКИ. Блок — в чумном страхе своей реальности — ругал его. Да ведь и не только ругал...

Эти носятся с Ап.Григорьевым — против Белинского.

Дураки потому что.

Белинский талантливее Ап.Григорьева; и это Блок, а не я, сказал: "Одна пядь значительно более талантливого Б-го затмила все семь пядей Ап.Григорьева".

Он (Блок) мог досадовать на это (в иную минуту). Но он понимал, что талант — в России — не шутка. Ничего общего — с немецкими эстетиками. Немецкий язык не располагает этой тонкостью: способность — даровитость — одарённость — дар, талант, гений.

Талант всегда был у нас чудом духовным (а вовсе не суммой метрических способностей, которые всегда презирались).

Ну, разве ж за метрическое чудо дело поэта зовётся издревле в мире "святым искусством", "святым ремеслом", "священной жертвой" (и т.д.)? Не может человечество почитать "святой" просто способность к метрической речи.

Ругать Белинского — всегда признак бесталанности. Всякой узости. И "идеи".

Из всей литературы Блок один пытался делать это, будучи ослеплённым пародиями своего времени. (Но тут же: вдруг ставит его рядом с Леонтьевым...)

Ошибки?

Мережковский писал, что Белинский имел право на то "Письмо к Гоголю", единственный в России — имел право, и что Гоголь, единственный в России, это понимал. (Да и болен он уж был страшно. Это письмо гениального и умирающего человека — вот что это за письмо. Да его понять никто не умеет!)

А ещё: я написала бы "Защиту статьи Белинского о Баратынском". Т.е. — почему он "не любил".

(Потому что "зрел сквозь целое столетие".)

Так ведь — никому не нужно это; я говорила когда-то Лазареву.

В общем, выходит, я тоже — вепс. Так зла...

Лень продолжать о Кожинове.

Но мне жаль, что нет у него таланта. (Ведь он не понимает

даже, что значит "склонность к парадоксальности, выдающей небескорыстность самого мышления" — и ставит тут вопросительный и восклицательный знак! Бедный Кожинов.)

(Далее в письме речь пошла об А.Межирове).

...Ну, я могу вообразить: ну, выпьем мы с ним водки, вроде станет чуть веселей. Но ведь он ни звука мне — там — не простит, ни слова (п.ч. они не способны к раскаянью). Да и во мне, может быть, теперь вовсе и нет той вечно вспыхивающей страсти — ко всему на свете, т.е. жизни, за которой и ходил ко мне, многие поношенья даже терпя...

И — старая калоша, вот он что!

Вот — гнусный случай:

я попросилась однажды отвезти меня в церковь (в н-ре), ну, и попросила не входить за мной туда. (Очень промозглый ноябрьский вечер.) Ну, пообещал, конечно. А чем кончилось? Тем, что когда я ставила свечку, то он — не только вошёл,— но от моей, в моих руках т.е., свечи зажёг свою — а я ничего не заметила. Он себе вымелся опять на двор, и мне в голову не пришло! А потом, совсем потом — рассказал, как я ничего не видела, и описал, где, пред каким образом...

Как вспомню, так опять ненавижу! (Ему, видите ли, было интересно, как я — в церкви.)

За такие поступки я устраивала огромные, бессмысленные казни. А на душу ложилась тоска. И это: "мелкий бес", — вилось и вилось.

(И вечно ноябрьский вечер в глазах моросит, как вспомню что. И водку покупать всегда надо было почему-то в ледяном Речном порту, и почти всегда я пила её злорадно: а как это — объяснить не могу.)

Ну, конечно, конечно, когда уж совсем нельзя было иначе, дарил к.-н. книжку и являлся интеллигентно, на кончике стула держась, и прилежное лопотал.

Но, м.б., только я и знаю, сколь неинтеллигентный это человек!

(А вообще: как опустел мой дом! Ни Слуцкого нет, ни друзей бывалых. Вот отчего — тоска!)

Примечания к письму от 5.1.78

1 В нашей личной литературной игре-переписке "еноты" — означало "евреи", а "вепсы" — непросвещенные, "тёмные" русские.

2 В сущности, с оценки Кожинова и началась трещина в наших отношениях. Почти во всём, что она говорила и писала мне о нём, Глушкова, на мой взгляд, была, при всей её искренности, пристрастна и неправа.

3 К концу жизни Т.М.Глушковой её взгляды на сталинскую эпоху 30-х—40-х годов изменились в корне. Более того — она стала даже идеализировать и то время, и образ вождя.

Полностью переписку Татьяны Глушковой со Станиславом Куняевым читайте в ближайших номерах "Нашего современника"