Газета День Литературы # 109 (2005 9)
Шрифт:
"Иная жизнь" всплывала в нем, еще неявная, затуманенная, как сновидение, в котором мерещились восхитительные, посеребренные снегом поля, заячьи следы в розовом зимнем саду, голубой сладкий дым, летящий из кирпичной трубы, и какая-то чудная женщина с любимым лицом, укутанная в платок, встречает его на крыльце, а он, счастливый и легкий, движется через сад, переставляя красные охотничьи лыжи, большие, как лодки, наступает лыжей на черное сухое соцветье, и оно ломается, рассыпает по снегу легкие семена. Эти виденья просачивались в глазницы вместе со слезами нежности и любви, и Стрижайло боялся спугнуть эти таинственные переживания, которые при неосторожном чувстве или неловкой мысли могли
Звездочеты раскачивали колпаками, превращая хлопки ладоней в непрерывный вибрирующий гул. Астролог, развевая плащ, все быстрее переставлял свой магический циркуль, напоминая землемера, измеряющего орбиту земли. Небо над ротондой избавлялось от туч, становилось прозрачней. Сквозь легкую дымку возникали розовые нежные луны, голубые и лиловые полумесяцы, окруженные кольцами и коронами алые и золотые планеты. Над ротондой встала волшебная, аметистовая звезда с развеянным серебристым хвостом, медленно плыла, оставляя радужный след.
— Гаспар!.. — воскликнул астролог. Стрижайло, завороженно взирающий на одухотворенные небеса, вспомнил, что этим именем звали одного из волхвов, увидевших вифлеемскую звезду.
Он ждал приближение чуда. "Иная жизнь" была той подлинной, долгожданной реальностью, что скрывалась под коростой неодухотворенных, бессмысленно прожитых лет. Невидимая миру, неведомая ему самому, протекала подлинная, с огромными событиями и восхитительными впечатлениями жизнь, исполненная нежности, благоговения и любви. Он силился дать ей выход. Ждал, что она проявится, как из сухой, мертвой луковицы вдруг начинает проявляться живой сочный стебель, изумрудный побег, на котором распускается драгоценный алый цветок.
— Мельхиор!.. — воскликнул астролог, переставляя циркуль, продолжая бег по орбите, напоминая всадника на фантастическом деревянном коне. Стрижайло, как сквозь сон, вспомнил, что это имя носил другой волхв, ступавший по ночным озаренным холмам за серебряной вифлеемской звездой.
Ротонда под ударами звездочетов гудела, словно огромный бубен. Тикали, шелестели и звенели многочисленные часы. Вибрация мира касалась всего сущего, пребывающего во Вселенной. Всякая планета, молекула или атом колебались, готовы были сместиться, стремились занять иное расположение и место. Планеты и луны переливались всеми цветами радуги, как морские раковины. Вокруг звезд возникли прозрачными голубые ареолы, будто их окружала волшебная атмосфера, и каждая мерцала в легчайшем прозрачном зареве. Все двигалось, дышало, меняло свои очертания, будто во Вселенной витал творящий невидимый дух, преображал и сотворял ее заново.
Стрижайло видел, как перед его глазами возникали и пропадали разноцветные точки, мерцающие пылинки, проносились тонкие, как паутинки, траектории. Воздух трепетал, наполнялся легкими спектрами, дышащими пернатыми радугами. Это трепетали потревоженные частицы мироздания, проносились невесомые корпускулы света, дрожали натянутые нити времени. На эти перемены пространства и времени откликалась душа. Молекулы, из которых он состоял, пребывали в возбуждении, увеличивались, сталкивались, производили чуть слышный звук, источали едва различимый свет. Его руки прозрачно светились. Он чувствовал, как приподнялись на голове волосы, пропитанные невидимым электричеством. Тело покалывало от тончайших иголок, будто кожа хотела распасться, плоть освобождалась от материальных субстанций, одухотворялась и облагораживалась. И сквозь одухотворенную, облагороженную плоть просвечивала иная сущность — прозрачная голубая сердцевина, в которой, словно в коконе, созревал волшебный плод.
— Балтасар!.. — воззвал астролог, развевая бархатный
Пространство трепетало, как крыло перламутровой бабочки. В воздухе проносились прозрачные сполохи. Река переливалась волшебными отражениями. Здание Штаба было в мелькающих зайчиках света, будто над ротондой вращался зеркальный шар, посылая через реку таинственные письмена, разбегавшиеся по фасаду. Церковь в Хамовниках стала прозрачной, и в ней стоял не гроб с мертвецом, а купель, в которой светился дивный младенец. Крымский мост, недавно голый и дикий, теперь был увит цветами, пышными зарослями, как один из садов Семирамиды, и с него в реку опадали ручьи и соцветья. Аттракционы на набережной были в скользящих лучах, и казалось, в каждом играет нежная музыка. Стрижайло тянулся на разноцветные лучи, на нежные вспышки, ожидая чуда преображения.
Внезапно издалека, по реке, донесся звенящий перелив. В тихом городе было слышно, как куранты на Спасской башне начали свою хрустальную прелюдию, прежде чем ударить размеренным гулким боем. С первыми драгоценными звуками персидский авгур и вавилонский гадатель тряхнул своим рубищем, сверкнул из-под диких бровей неистовым взглядом. Засунул в противогазную сумку голую изможденную руку и вытащил оттуда горсть зерен. Пшеница светилась у него на ладони, как горсть золота. Дико извиваясь, топая в пол ротонды голыми, в струпьях, ногами, авгур приблизился к "хронотопу", туда где краснел кровеносный сосудик, отмечая дату 7-ое ноября. Наклонился и высыпал гость зерна, закрывая золотой сыпучей горкой красную метину "хронотопа".
Летели над ветряной разноцветной рекой чудесные переливы курантов. В небесах переливались радуги, волшебно танцевали светила и луны, бесцветно-прозрачный ангел в стрекозином блеске крыльев нес вифлеемскую звезду, убыстрял, направлял туда, где, невидимая за холмами Нескучного сада, находилась Шуховская башня. Звездочеты прекратили камлание, сдернули островерхие колпаки, сидели с обнаженными головами, лысые, с остатками седых прядей, горбоносые, с загнутыми подбородками, охваченные священным ужасом.
И уже начинали бить куранты, отламывая от времени длинные доли, которые, как дирижабли, плыли в московском небе, с одинаковыми интервалами. Наполнявшие ротонду часы забили, зазвенели, истошно замелькали стрелками, которые мчались по циферблатам, сливаясь в тени.
С первым ударом курантов авгур, развевая лохмотья, кинулся к алтарю и содрал полог. Алтарь оказался клеткой, в которой встрепенулся петух, золотой, как слиток, с алым горящим гребнем, изумрудными отливами крыльев. Это был бог Хронос, своими ночными криками возвещавший смену поколений и царств, царей и народов, урожаев и засух, войны и мира, любви и ненависти, жизни и смерти, возвещая незыблемость единого непрерывного времени, над которым был властен.
Со вторым ударом курантов авгур открыл клетку, просунул длинные худосочные руки, схватил петуха за бока и извлек наружу. Петух пламенел гребнем, мерцал раскаленным оком, распускал потоки горячего света. Авгур нес его по ротонде к золотистой горке зерна.
С третьим ударом курантов, когда пробило три часа ночи, и Петр в своем малодушии отрекся от Спасителя, авгур поднес петуха к насыпанной горсти пшеницы. Петух, он же Хронос, стал бить клювом в зерна. Глотал пшеницу, дрожал золотым зобом, склевывал одну триста шестьдесят пятую долю календарного цикла. Там, где была красная метина, день большевистского праздника, теперь виднелся разрыв. Авгур, отпустив петуха, соединял разомкнутый круг, смазывал его эликсирами, волшебными маслами, скрепляющими мазями.