Газета День Литературы # 149 (2009 1)

День Литературы Газета

"Вроде бы, ну что интересного в одной единственной заурядной жизни?! Мелочь, пылинка в огромном мире, а надо же! – своя неповторимая судьба… Даже если просто перечислить вехи одной судьбы, получится хроника определённого отрезка жизни, а если припомнить подробности, то воссоздаётся и атмосфера того времени..."

...Тут и выясняется, что всё же кое-что общее у Л.Сергеева кое с кем в словесности есть. С Толстым, например. Да, со Львом Николаевичем. Опять-таки не шучу, хотя общность эта, конечно же, не в масштабе дарований и не в творческих манерах. Хоть Леонид в своей книге и и говорит, что это поэт-философ Эдуард Балашов благословил его на создание именно такой, "хроникальной" прозы, сказав: "Сейчас время сочинительства кончилось, наступило время литературы факта", но ведь создатель "Войны и мира" столетием ранее предрёк: наступит время, когда писателям не надо будет ничего придумывать, надобно станет лишь излагать происходящее... Что ж, может, они и впрямь уже наступили, такие времена, однако читаю эту книгу и в который раз убеждаюсь: всё в конечном счёте зависит от

того, как изложит писатель то, что хочет поведать, будь то реальное событие, будь то полный фантасмагории вымысел. От угла взгляда. От умения владеть словом. От духовного напряжения. От уровня дарования. От всего, что делает человека художником слова. От "как"... И не на до лукавить пред самими собою, вот в чём ещё меня убеждает эта книга: никаких таких "фактов" самих по себе в основе литературы быть не может. Каждый пишущий, даже самый суровый документалист – всё равно сочинитель. Без доли вымысла, т.е. воображения ни единый из нас ничего не может творить и вытворять, хотя бы потому, что смотрит на всё своим взором, а не глазами любого другого человека... Вот фрагмент размышлений автора над судьбой и личностью известного детского писателя (здесь и далее фамилий не называю, ограничиваясь инициалами: иных уж нет, а... "тех долечат", пусть лучше читатель, если захочет, сам заглянет в книгу, чтоб узнать, "кто есть ху"), я тоже знал его, и, как думалось, прилично знал, но – читаю о том, кто уже "на небесах", и вижу, и открываю для себя совершенно иную личность:

"С начала "перестройки" И., чёртов умник, перестроился одним из первых, его компьютерная башка заработала, как землечерпалка: он начал писать детективы, запихнул партбилет в ящик и стал ещё более верующим, чем прежде – если раньше только втайне писал стихи про Христа (будучи секретарём комсомола), то теперь выругается или услышит что-либо неприятное, тут же крестится и бормочет: "Прости, господи!" ...В И. многое для меня осталось загадкой, он всё же окружал себя непрозрачной оболочкой. Я не знаю, как в нём, чёрте, уживались доброта и злость, пронзительная искренность и явная лживость, ребячество и мудрость; не знаю, чего в нём было больше: естественности или искусственности, таланта или тщеславия, безалаберности или расчёта, но знаю точно – он был личностью, человеком крайностей, необычных (часто бесшабашных) поступков, способным на гнусноватый шаг и на благородное дело. И даже на подвиги..."

Если перед нами не полнокровный психологический портрет, то что же это? Но автор не был бы верен себе, не дополнив его, быть может, самым красноречивым штрихом: "Однажды у него на даче мы бродили с его племянницей, моей ученицей... Девчушка рассказывала, какой "дядя С. весёлый и смешной"... Дело не только в том, что "устами младенца...": это тот самый мазок, который делает всё изображение не просто живым, а – достоверным. Так и во всех повествованиях Л.Сергеева, они захватывают не тем, что зовётся "правдоподобием", неким "сходством с оригиналом", нет, "стариканы" из-под его пера явлены нам скульптурно-зримыми, во плоти и крови, скорее, в силу "неправдоподобной правды" изображения" Не исключаю, что иные читатели, далёкие от нынешних и тем паче былых внутрилитературных миров и мирков, усмехнутся недоверчиво и сотрясённо, – дескать, и это творцы стихов и прозы (да ещё и для юных!), и это наши духовные наставники? ужас – ведь греховодники все несусветные, выпивохи отчаянные, а уж но женской части... тут просто приличных слов не найдётся, чтоб обозначить безобразия сих "ходоков"... отнюдь не к вождю. Хотя и но линии "вождизма" многие из них тоже не самым приличным образом отметились: одни рвались к начальственным креслам в "департаменте литературы", другие прилюдно злословили в адрес столоначальников, но ради издания своих "бессмертников" и даже ради мизерного увеличения тиража рвались наперегонки целовать оным не только пятки... И так далее, несть числа их нарушениям не то что святых заповедей, но и элементарных норм морали, в грехах они, как бродячие псы в репьях, – такими изобразил даже самых близких ему друзей-приятелей Л.Сергеев. Так не воскликнет ли читатель его книги с ироническо-горестной усмешкой: тоже мне, писатели, пастыри духовные! И не добавит ли: так, может, и впрямь правы те "новорусские" швидкие "культурные революционеры", что продолжают справлять уже давно начатые "поминки" по литературе прежних лет, коль её создатели такие негодники?

...Не воскликнет. В том я почти уверен, – если, конечно, хоть сколь-либо развитым чувством юмора обладает сей гипотетический читатель. (Равно как, заметим, и "герои-антигерои" сергеевской прозы – дабы не обижаться на автора; а это, по слухам, кое с кем из них уже происходит). И вовсе не только и не столько потому, что Л.Сергеев и себя, "любимого", не жалеет, да какое там! – драконит свой светлый образ так, что поистине за голову хватаешься: достало же сил человеку, чтобы язвы и пороки своей личности на такой показ выставлять. (Опять же в скобках замечу как давний знакомец Леонида: по моему, он всё же явно "перехватывает" порой в этом самобичевании, – быть может, не желая выглядеть в читательских глазах "приукрашенным" самим собой в сравнении с выведенными им кандидатами в ад)... Но не в том, говорю, дело. А в тех качествах, которые отличают и пронизывают плоть творений Сергеева, становясь в них самим "воздухом"; наименования этих свойств происходят от слова "добро". Доброжелательность, добросердечие, добропорядочность. И просто – доброта, участливое отношение к человеку, о котором говорит писатель в данный миг.

Тут надо глянуть по принципу "от противного". Даже и от очень противного временами... Ведь сколько мемуарно-документальных сочинений, живописующих внутрилитературную

действи- тельность (и чаще всего именно в "цедээловском" формате) нам всем довелось прочесть в недавние, да уже и в давние времена. И в большинстве своём эти сочинения оставляли – в лучшем случае – тяжкое впечатление. Нередко и с примесью чувства брезгли- вости. Ей-богу, тошнотворное ощущение осталось у меня от большей части подобных воспоминаний, коих я иначе как "разоблачительскими" назвать не могу. Мерзопакостно на душе становилось, когда узнавал из подобных мемуаров "подноготную" видных, а то и виднейших, просто выдающихся литера- торов минувшей эпохи. А в финале всегда задавал себе вопрос: а к чему, а для чего мне всё это было узнавать, а что это добавило в моём восприятии к их творческим обликам?! Да ничего... Что они были грешными, земными людьми со своими многими слабостями и недостатками, – так это я и так знал, будучи знаком с ними, а что сам не видал, о ком-то, – так и сам же домыслить мог. Так зачем? Мне показали людей, увязших в "соре", – но не показали как из него растут стихи и другие чудеса словесности, – так зачем мне этот "сор"?

...О ком бы из своих сотрапезников, собутыльников и прочих "стариканов" ни писал Леонид Сергеев, такого вопроса и всех сопутствующих ему негативных чувств у меня не возникает. Уверен, не возникает их и у других читателей его книги. О ком бы ни повествовал Сергеев – рассказывает о главном: о таланте. О том, за что все грехи прощаются, даже смертные. В портрете любого из персонажей его ("цедээловской") прозы видим некий штрих, свидетельствующий о том, что перед нами – человек не из ряда, но именно незаурядный. Вот хоть эти малопримечательные, но для меня знаковые строки в обрисовке одного из детских драматургов: "По сути, М. всегда был настроен на праздник... (на работу, на любовь)". Вот и все эти старые грехо- водники, в какие бы тяжкие ни ударялись они – главным для них оставались две этих двуединые стихии: работа и любовь. Любовь и работа. Что может быть важнее для художника? Всё прочее – "сор"!

Вот почему, по тому же принципу "от противного", Л.Сергеев и имеет право на обобщения своих зарисовок. Причём в этих отнюдь не лирических отступлениях он даёт такие определения как отгремевшим 90-м, так и годам идущем, что по социально-нравственной точности и честности ему могли бы позавидовать (хоть, понятно, и не признаются в этом) ведущие политологи наши. Вот одно из них:

"Теперешнее поколение не знает, что такое страх, но почему-то не слышно их выступлений против разгула "демократии". Или они не видят, как беснуются "демократы"... Неужели не ясно – они – преступники, которые осатанели от власти и денег. Но большинство нынешних храбрецов молчит... Только старики и бунтуют... Вот и получается – в нашем Отечестве безнаказанно говорить правду можно только в последней исповеди".

В сущности, эта книга и являет собой такую исповедь. "С последней прямотой", говоря строкой классика. В ней вообще немало страниц, которые можно назвать бунтарскими без всяких кавычек. Они относятся не только к литературной жизни, но и к жизни нашей в целом.

Это полнокровные и яркие рассказы. Но в каждом из них – даже в самых лирических – есть своего рода "зерно": бунт против стереотипов бытия и лживых нравственно-этических стандартов. Бунт, исходящий из жажды быть собой – правдивым перед жизнью, перед природой, в конечном счёте – перед Всевышним (хотя отношения автора с Православием и РПЦ, как и у многих мыслящих людей, непростые). А потому и звучит для меня самым ценностным определением его вроде бы проходная строчка, обращённая к "стариканам", к людям своего поколения: "Старые бунтари! Всё никак не успокоятся!"

Дай Бог не успокаиваться и настоящему писателю Леониду Сергееву...

Псков, декабрь, 2007

Юрий ГОЛУБИЦКИЙ ВЫСШИЙ ГРАДУС

Воротников Ю.Л. ШСС (Школа сержантского состава). М., Вече, 2007, с. 208.

С членом-корреспондентом Российской академии наук доктором филологии Юрием Леонидовичем Воротниковым я познакомился, сблизился, подружился на почве служения Розовской премии.

В первый же год, когда наше детище только становилось на крыло, он проявил к нему неподдельный интерес, и, что много важнее – готовность поддержать, оказать конкретную помощь. Став вскоре руководителем крупного и авторитетного Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ), Юрий Леонидович и вовсе взял под свою опеку издание регулярного альманаха "Алмазные грани "Хрустальной розы".

Фонд, которым уже второй выборный срок руководит Ю.Воротников, учреждение солидное, требующее каждодневной ответственной заботы. Но истинный ученый, даже будучи облачённым высоким общественным и служебным доверием, не может обойтись без творчества. Посему в планах филолога Воротникова – завершение фундаментальной монографии на чрезвычайно заинтриговавшую меня в своё время тему: "Образ качелей в мировой культуре". Узнав от автора о предмете его исследования, я тотчас представил в воображении чреду качелей. Прежде всего, кинематографических, но не только. Тех самых качелей, которые своей высокой художественностью и априорной философичностью зафиксировали в контексте породивших их произведений – на киноэкране, на страницах литературных шедевров, на живописных полотнах и т.д. – феноменологию меняющегося во времени художественного образа и стиля. При этом безжалостно проявили приручённую, посаженную на цепь динамику наших устремлений, ненадёжную шаткость, чередование взлётов и падений отмеренной нам судьбы, несвободу, трагическую ограниченность самого нашего мирского бытия…