Газета День Литературы # 60 (2001 9)

День Литературы Газета

Наше однодневное знакомство закончилось на станции, где Раиса Максимовна села на вечерний поезд, останавливавшийся у каждого столба и к полуночи доползавший до Таллина, — тогда такое путешествие в одиночку еще не было опасно для женщин. Тем не менее вежливость чуть не подвигнула меня вспрыгнуть в последнюю минуту на подножку… но ее в городе вроде бы ждали знакомые, а меня на турбазе — незавершенный перевод, весьма эротический:

Коль ноги не носят

И бабы не просят…

Нет, какой там не просят — не дают… Словом, работать и работать еще над "Порги и Бесс".

Уж ноги едва таскаю

И бабы в постель не пускают —

Как

исхитриться и согрешить?

Исхитрился. Согрешил. Сам не знаю, как и чем, но, видимо, разгневал кого-то из партийных боссов. Во всяком случае, тот богатый на события год приготовил для меня еще один сюрприз: в один прекрасный(?) день вызвали меня в ЦК и вручили командировку… в мордовский лагерь заключенных. Хорошо, хоть не навсегда и не по этапу, а в составе культбригады — «обслуживать» соотечественников-политзаключенных. Ну, знаете ли, исходить перед полным залом мужиков в серых ватниках один черт — пафосом или сатирой — занятие неблагодарное. Скрытые остроты и завуалированные подколки в адрес власти звучали бы по меньшей мере идиотски — кому ж еще, как не им, ненавидеть эту власть от всей души? И с точки зрения властей это полный идиотизм: зачем тогда и держать их за решеткой?

"Бригада" была представительной: прокурор предпенсионного возраста, народный тенор Артур Ринне с аккомпаниаторшей — женой тогдашнего уфолога, ныне европолитика. И, конечно, сопровождающий — кэгэбист с буденновскими усами, серьезный, как звонарь из кладбищенской часовни. И я, в бежевом летнем костюмчике с фестиваля молодежи и студентов и несошедшим черноморским загаром — это в пору, когда в Мордовии уже падал мокрый снег.

Пользуясь случаем, местный оперативник притащил мне кучу тюремных виршей на эстонском языке, чтоб я непредвзято оценил их художественный уровень и тенденции. К делу я отнесся серьезно, часа три корпел над тетрадными листками в клетку и исписанными с обратной стороны старыми накладными. Удивительно, но в творчестве заключенных не было ничего не только националистского, но и национального. Большинство авторов как-то уж очень на русский манер кого-нибудь кляли на чем свет стоит, как Высоцкий в "Штрафных батальонах", или оплакивали свою горькую долю, как Есенин в "Москве кабацкой", или подражали приблатненным куплетам одесских биндюжников. Правда, встречались проникнутые геологической романтикой походно-костровые баллады, своего рода псевдо-лагерный фольклор. Ума не приложу, зачем надо было самому что ни на есть натуральному зэку имитировать блатной стиль? К тому же с этих где собранных, а где и конфискованных стихов моих соотечественников местами прямо-таки свисали верноподданнические сопли.

"Оперативник" выслушал мой отчет, глянул свысока и сухо выложил свой «козырь»: "А у нас тут тоже есть своя писательница. Настоящая. Четвертый год сидит. Мадам Ивинская". Он ни на секунду не усомнился, что я знаю, о ком речь. Я, само собой, выразил желание хоть на минутку оказаться тет-а-тет с Ларой… и получил разрешение. По распоряжению вышестоящего начальства мне дали целый час в библиотеке на женской половине лагеря.

…У нее были по-монашески гладко зачесанные пепельные волосы, подчеркивающие выпуклый лоб на узком и словно бы прозрачном лице. Она выглядела так, что и в этом задрипанном тюремном халате могла бы спокойно появиться в любом литературном салоне. И вызвать завистливые вздохи обычно индифферентных дам. Подобная красота отпечатывается в памяти навсегда, хотя мне и трудно объяснить, почему. Образ был единым, впечатление полным: внешность, манера держаться, и особенно — взгляд. Холодный, откровенно подозрительный.

После того как я, знакомства ради, перетряхнул по свежей памяти всех нынешних обитателей Гагрского дома творчества со всеми их "зачем и почему", взгляд ее смягчился, она стала реагировать на какие-то имена легкой усмешкой. Потом понемногу начала и сама задавать вопросы с некоторым даже любопытством.

Позже как-то отстраненно рассказала свою печальную историю: о полном чемодане итальянских лир, присланных с каким-то курьером в качестве гонорара за "Доктора Живаго" (хорошенькая посылка в Страну

Советов пребывающей после похорон в растерянности вдове). Ее и студенческого возраста дочь арестовали как-то сразу — видать, неспроста этот чемодан с лирами подоспел — и посадили обеих за незаконное хранение валюты. Ко времени нашего разговора дочь уже освободили, но материнское сердце было неспокойно: как она там?.. Я знал, что на обратном пути мы день пробудем в Москве, и предложил свои услуги в качестве гонца с письмом и приветами. Пока она писала, я пытался набросать ее портрет, — мягко говоря, безуспешно. Я не стал бахвалиться, что, будучи за границей, листал роскошно изданную Пастернаковскую монографию, а позднее написал о нем стихи, которые заканчиваются картиной кладбища в Переделкино. Ну, это я к тому, что рисование словами удается мне немножко лучше.

Дочь Лары в Москве, на поиски которой я на всякий случай взял с собой заслуженного тенора Артура Ринне (чтобы в случае чего легче было отбрехиваться) оправдала все мои ожидания. Именно такую героиню для своего романа мог встретить на дорогах гражданской войны Борис Пастернак. Трогательный образ женщины, которую хочется защитить от всех зол на свете. Тяжко было отдавать себе отчет, что жизнь этой девушки уже испорчена на фоне грязной политической возни в верхах.

Она непременно хотела нас угостить, и, налив горячего чаю в три стакана, разрезала на три части сваренное вкрутую яйцо.

…Я мысленно сравниваю две книги из-под пера двух знаменитых женщин, с которыми судьба меня свела почти одновременно. Словно день и ночь — такие разные по стилю, дарованию и еще чему-то, что, пожалуй, еще важнее в мемуарной и биографической литературе, которая, безусловно, рассчитывает и на понимание, и на аплодисменты в будущем. На то, что она будет востребована из ломбарда.

Бывшая первая леди, супруга экс-президента выпустила книжку по-деловому суховатую, с некоторой долей патетики, но все же интересную — в основном о муже, его родословной, его карьере, его звездных минутах. Понятно, с легкой горечью. Но как я ни искал между строк ту комсомолку-Кассандру, пророчившую мужу судьбу переворачивателя Земного шара…

Лет десять или больше назад я с жадным интересом прочел привезенную из-за бугра книгу воспоминаний о Пастернаке и его близких — по жизни и по искусству. "The Captive of the Time" — так окрестила Ольга Ивинская свои воспоминания, полные гордости и лиризма. Залог верности таланту Маэстро.

Залог. Заклад. Я и думаю нынче о воспоминаниях как о закладе… Страстная биография — это пошлина дорогим людям, ауре славы, сладкой жизни, еще более сладким грехам… неужели мы и вправду сдали все это в ломбард?

Недавно приехал из Германии мой приятель и рассказал, что по всему охваченному строительной лихорадкой Берлину расклеены плакаты: "The Daugther of Lara is coming!" Это реклама книжки преуспевающего американского писателя-биографа, книжки, предназначенной быть бестселлером. Боже правый, дочь Лары? Неужели действительно та беззащитная девушка, что поделила на три части крутое яйцо в холодной предзимней Москве?

…В прошлом году Госсобрание моей маленькой республики на полном серьезе обсуждало проект закона о проституции. От нищеты, мол, пышным цветом расцветает торговля телом, своего рода предпринимательская деятельность, а стало быть, надо бы ее как-то регулировать, немножко обложить налогом… — понимаете? Другими словами — участвовать! Но разве господа депутаты не уловили, что закон-то вроде бы уже и начал действовать — в политике… Или наоборот — слишком хорошо уловили? И поспешили сдать в ломбард?

Борделей и вправду становится все больше — чуть ли не с каждым часом. Да вот я-то уже не ликвидатор. Больно много извести пылит на чердаке.

Но в одном я уверен абсолютно — как ни грустно — то первое вместилище греха, на которое я поднял руку, было за всю мою жизнь самым невинным.

Таллин

Евгений Нефёдов РИММСКИЕ ВСАДНИКИ