Газета День Литературы # 96 (2004 8)
Шрифт:
Чем вот так раскровавить чело...
Оборвав сыромятину сбруи
Как подстреленный наземь упал —
Лучше б девки хмельной поцелуи
С мокрых губ рукавищем стирал...
Где-то скачет одна коренная,
Позабыв про возницу и плеть.
И с налёта нельзя одолеть.
Тимур ЗУЛЬФИКАРОВ КОРАЛЛОВАЯ ЭФА Отрывок из романа
О, дорогой Читатель!
Когда я завершил это сочинение, мне ночью осенней явился Николай Васильевич Гоголь.
Он сказал:
— Зачем ты написал этот сатанинский "бестселлер"? Этого Вия XXI века?..
Я сказал: я написал о нынешней России, а Она во власти бесов. И отсюда дьяволиада моя...
И я хочу купить солнечный дом на Кипре... я устал от русских дождей и повальной бездушной нищеты... вы же написали "Вия", а Булгаков "Мастера и Маргариту"... А Набоков — "Лолиту"... Я решил объединить три этих потока...
Он сказал:
— Сожги его, как я сжег "Мертвые души".
Я сказал: я не могу сжечь нынешнюю Россию... которую описал...
Я не могу сжечь солнечный дом на Кипре, где бродили Апостол Павел и святой Лазарь...
Он сказал:
— Ты хочешь бросить свой божий дар псам рынка? Чтоб растерзали его?
Тебе не нужен солнечный дом на Кипре, где бродили Апостол Павел и Святой Лазарь...
Тебе нужна трухлявая, прогорклая, согбенная и святая изба на Руси, где и поныне броит полевой наш русский батюшка хлебный молочный Иисус Христос!..
...Гоголь ушел.
Я остался в глубоких ночных сомнениях...
О, мой дорогой Читатель! Может, Ты исполнишь наказ великого писателя?
Я не могу. Роман перед тобой.
...Потом мы радостно опустошенные сидели у костра и ели жареную форель, и пили звездную "орзу" чабанов, от которой Плеяды становились ближе к человеку...
Гуля опять
Каким-то сладким, вселенским сном, бредом, видением показался мне этот тихий, пролетевший, проплывший, как вода в реке, горный месяц...
И эта родная река, и водопад этот родной...
И куда-то, совсем далеко, ушло, унеслось к звездам, что ли, то ущелье, та гора голая Кондара, та альпийская исполинская Черешня и те коралловые, таинственные эфы, эфы, эфы, с которыми так странно связала меня судьба...
...И вот мы прощально сидим у костра.
И Гуля опять впала в забытье, в безмолвие.
А я — чаша, исполненная любви и нежности — гляжу на нее и боюсь вспугнуть ее, обидеть, нарушить, уязвить... Дева пуглива, как лесная птица, и причудлива, как полет, броженье стрекозы...
Гуля, Гуля! Мы вернемся в Душанбе — и сразу сыграем нашу свадьбу! У нас будет много детей!.. У таких дынных, несметных грудей должно кормиться, лепиться много детей...
И вдруг Гуля встает с земли и бросается ко мне...
Она немо бьет себя быстрыми руками по телу, по грудям, по лицу...
Она мучительно, задушенно мычит, пытается что-то сказать мне, но не может.
Какая-то страшная конвульсия, судорога охватила ее, бьет ее...
Она пытается что-то сказать мне, но не может.
У нее изо рта идет, ползет, вьется, хлещет змея...
Та! Та самая! Коралловая эфа!
Я узнаю ее. Только эта змея странная.
Она вся белесая, а не коралловая. Змея-альбинос!..
Гуля задыхается, потому что змея закрыла, заполонила, заняла, задушила ее горло. Змея медленно, нехотя идет изо рта у Гули...
Тогда я бросаюсь к змее и хватаю ее за раздвоенную ее малахитовую, царственную головку. и! и! и быстро выдергиваю, вытягиваю, вынимаю ее изо рта Гули.
Змея, туго извиваясь, мгновенно кусает меня в палец, и я отшвыриваю ее в водопад.
Гуля задыхается, но воздух возвращается к ней, и она мучительно шепчет мне:
— Алик, Алик!.. Она укусила меня в сердце... В самое сердце! Через пять минут я умру... Меня не спасти... Но ты быстрей! возьми ружье. Отстрели себе палец! Быстрей!..
Она сама умирает, а думает обо мне... О, Боже!
Я, как пьяный, бегу в палатку, беру ружье, стреляю себе в ужаленный, быстро чернеющий палец — у самого основания, где палец выходит из ладони.