Газета "Своими Именами" №22 от 27.05.2014

Газета Своими Именами (запрещенная Дуэль)

Как-то раз на станцию возвращается разъезд таких казаков. Они едут, галдят... [...]

“Откуда конь-то такой, станичник?.
– “Большевистский, захватили”, - отвечает казак, легко спрыгнул с коня и подвел привязать к изгороди.

Казаки спешились. Обступили коня. Наперебой, громко крича, рассказывают, как они захватили разъезд, и восторгаются добычей...

Нервный конь перебирает мускулистыми, крепкими ногами и бочится. Другой казак подвел захваченную кобылу. Кобыла - хуже. Всем нравится рыжий англичанин. Казаки спорят о нем и нападают на старика.

“На

что он тебе?!” - “Отдай молодому!”… - “Всё равно продашь,” - кричат казаки. Старик отнекивается: “Да я же его взял!” - “Ты взял, а я где был?!” - кричит, вскидывая головой и размахивая руками, молодой казак-претендент.

Во время спора я заметил среди них высокого, черноусого, с бледным лицом солдата в серой, хорошей шинели. Он стоял немного поодаль, не вмешиваясь в разговор.

“Это ваш казак?” - спросил я старика.

“Нет, их - захватили,” - нехотя отмахнулся он, ему было не до разговоров - казаки отбивали коня в пользу молодого.

Пленного никто не замечал, все были увлечены спором о коне, о нем забыли.

Солдат не выдержал, дернул крайнего казака за рукав и тихо спросил: “Ну, куда же мне-то?” - тот недовольно обернулся: “Постой... ребята, кто-нибудь отведите-ка пленного к начальнику, Ведерников, отведи ты,” - приказал казак, и опять все загалдели вокруг коня.

Ведерников нехотя вышел из толпы. Солдат, на ходу поправляя пояс, двинулся за ним.

Я стоял - смотрел на галдеж казаков, но вдруг сзади услышал разговор проходивших солдат: “Видал? Поймали одного, сейчас расстреливать,” - и пошел вместе с ними к путям. Навстречу мне солдаты Корниловского полка с винтовками в руках вели этого самого черноусого солдата. Лицо у него было еще бледнее, глаза опущены.

Со всех сторон из вагонов выпрыгивали и бежали люди: смотреть.

Черноусого солдата вели к полю. Перешли последний путь... Я влез в вагон. Выстрел - один, другой, третий...

Когда я вышел, толпа расходилась, а на месте осталось что-то бело-красное. От толпы отделился, подошел ко мне молоденький прапорщик.

– Расстреляли. Ох, неприятная шутка... Всё твердит: “За что же, братцы, за что же?” - а ему: ну, ну, раздевайся, снимай сапоги... Сел он сапоги снимать.

Снял один сапог: “Братцы, - говорит, - у меня мать-старуха, пожалейте!”. А тот курносый солдат-то наш: “Эх, да у него и сапоги-то дырявые...” - и раз его, прямо в шею, кровь так и брызнула.

Пошел снег. Стал засыпать пути, вагоны и расстрелянное тело...

Мы сидели в вагоне. Пили чай. [...]

Откуда-то привели в казармы арестованного, плохо одетого человека. Арестовавшие рассказывают, что он кричал им на улице: “Буржуи, пришел вам конец, убегайте, никуда не убежите, постойте!”. Они повели его к командующему участком, молодому генералу Б. Генерал - сильно выпивши. Выслушал и приказал: “Отведите к коменданту города, только так, чтоб никуда не убежал, понимаете?”.

На лицах приведших легкая улыбка; “так точно, ваше превосходительство”.

Повели... недалеко в снегу расстреляли...

А в маленькой, душной комнате генерал угощал полк. С. водкой.

[...] Вдруг в комнату вбежала

обтрепанная женщина, с грудным ребенком на руках. Бросилась к нам. Лицо бледное, глаза черные, большие, как безумные... “Голубчики! Родненькие, скажите мне, правда, маво здесь убили?”.
– “Кого? Что вы?”.
– “Да нет! Мужа маво два офицера заарестовали на улице, вот мы здесь живем недалечека, сказал он им что-то, миленькие, скажите, голубчики, где он?” Она лепетала как помешанная, черные большие глаза умоляли. Ребенок плакал, испуганно-крепко обхватив ее шею ручонками... “Миленькие, они сказали, он баль-шавик, да какой он бальшавик! Голубчики, расстреляли его, мне сказывал сейчас один”.
– “Нет, что вы, - тут никого не расстреливали”, - пробовал успокоить ее я, но почувствовал, что это глупо, и пошел прочь.

А она всё твердила: “Господи! Да что же это? Да за что же это? Родненькие, скажите, где он?”. [...]

Из станицы Егорлыцкой мы должны идти в Ставропольскую губернию. Всех интересует: как встретят неказаки? [...]

Вот дойти до того гребня - и будет видна Лежанка... [...] Авангард - встречен огнем. [...] Из-за хат ведут человек 50-60 пестро одетых людей, многие в защитном, без шапок, без поясов, головы и руки у всех опущены.

Пленные.

Их обгоняет подполк. Нежинцев, скачет к нам, остановился - под ним танцует мышиного цвета кобыла.

“Желающие на расправу!” - кричит он.

“Что такое?
– думаю я.
– Расстрел? Неужели?”.

Да, я понял: расстрел, вот этих 50-60 человек, с опущенными головами и руками.

Я оглянулся на своих офицеров.

“Вдруг никто не пойдет?” - пронеслось у меня.

Нет, выходят из рядов. Некоторые смущенно улыбаясь, некоторые с ожесточенными лицами.

Вышли человек пятнадцать. Идут к стоящим кучкой незнакомым людям и щелкают затворами.

Прошла минута.

Долетело: пли!.. Сухой треск выстрелов, крики, стоны.

Люди падали друг на друга, а шагов с десяти, плотно вжавшись в винтовки и расставив ноги, по ним стреляли, торопливо щелкая затворами. Упали все. Смолкли стоны. Смолкли выстрелы. Некоторые расстреливавшие отходили.

Некоторые добивали штыками и прикладами еще живых.

Вот она, гражданская война; то, что мы шли цепью по полю, веселые и радостные чему-то, - это не “война”... Вот она, подлинная гражданская война...

Около меня - кадровый капитан, лицо у него как у побитого. “Ну, если так будем, на нас все встанут,” - тихо бормочет он.

Расстреливавшие офицеры подошли.

Лица у них - бледны. У многих бродят неестественные улыбки, будто спрашивающие: ну, как после этого вы на нас смотрите?

“А почём я знаю! Может быть, эта сволочь моих близких в Ростове перестреляла!” - кричит, отвечая кому-то, расстреливавший офицер.

Построиться! Колонной по отделениям идем в село. Кто-то деланно-лихо запевает похабную песню, но не подтягивают, и песня обрывается.

Вышли на широкую улицу. На дороге, уткнувшись в грязь, лежат несколько убитых людей. Здесь все расходятся по хатам. Ведут взятых лошадей. Раздаются выстрелы...