Газета "Своими Именами" №43 от 23.10.2012
Шрифт:
– Новые благоденствия наобещал? Вот те раз! А мы ещё со старых обещаний всех умерших оформить и разместить не успели!
– Ф-фу, ну и запах! – поморщился св. Пётр. – Кто есть толкущиеся у врат рая? Это ж вы откуда такие?!
– Из России, - хором ответили души. – Чуешь: процветаем, однако…
Пришёл утром св. Пётр к вратам, а там всё вокруг мусором, пакетами, бутылками и огрызками завалено.
– Ой, что это такое?!
– Да россияне… - ответил подвернувшийся
Вопросил Господь:
– А ты чему радуешься, Иуда?
– Да как же – компания-то мне какая подбирается! Ельцин, Гайдар, Собчак, Солженицын… А там ещё сколько на очереди – и все свои, все свои!..
Заглянул св. Пётр в небесную канцелярию:
– Как дела, как работа?
– Ударно, с опережением! На много лет вперёд всем россиянам, чтоб потом время не тратить, райские билеты уже оформили и до нужного часа на хранение положили!
– Молодцы! Только Марку Захарову лучше б не выписывали, бесполезно. Он же сперва этот билет выпрашивать станет, всемерно благодарить будет, а потом возьмёт его и по своему обыкновению сожжёт к чертям собачьим!
Предстал Ельцин перед Богом. Тот спросил:
– Чист ли предстаёшь?
– Чист, конечно чист! Ну, честносло, понимашь, ничего такого за душой нет!
– О-хо-хонюшки... Да у тебя за душой и при жизни-то ничего не было! Ни такого, ни эдакого…
Едва успел св. Пётр со товарищи от ворот рая отскочить – толпа чиновников эти ворота снесла и дальше покатилась.
– Что, что это такое?!
– Посторонись, дедуль, не путайся под ногами – тут скоростная платная трасса Москва – Петербург проложена будет!
– Поздравляю! – с иронией сказал св. Пётр году этак в 2050-м самому Господу. – К нам Владимир Евгеньевич поступил!
– Ой, кто это?!
– Да Чуров.
– Ну поступил и поступил. Отчего б такой сарказм-то?
– Да, Господи! Во-первых, он же сразу перевыборы Тебя затеял. А во-вторых, судя по первым итогам, по сравнению с другими кандидатами на святость, которые из «Единой России», Ты у него голосов-то очень мало набираешь…
Играют ангелы в домино. Выпадает «шесть-шесть», кричат – «Баян!», выпадает «один-один», кричат – «Футбол!», выпадает «три-три», кричат – «Дырка!», выпадает «пять-пять», кричат - «Отличник!»…
А если выпадает костяшка «пусто-пусто», они тихо объявляют – «Россия…»
Евгений Обухов
О ЛИРИКЕ
Может быть, оттого, что на городском бульваре по вечерам беспредметно и необоснованно пряно запахли левкои, может быть, оттого, что ветер с моря прилетал в город, как задорная песня о молодости и удаче, а может быть, и оттого, что в Замойск пришли журналы из центра с горячими статьями об искусстве, – редактор «Замойского катушечника» сказал поэту Васе Грибакину, посмотрев куда-то в сторону:
– Можете написать что-нибудь этакое?..
– Какое? – испуганно спросил Вася, опасаясь срочного заказа истории коммунального ассенизационного обоза в бодрящих певучих стихах для очередного номера.
– Ну, вот такое, – с трудом выдавил из себя редактор, – лирическое…
От неожиданности в Васиных руках распалась уже готовая самокрутка. Уже около двух лет тайком от неумолимой замойской общественности Вася писал лирические стихи. Он писал о летчике, который потерял мистицизм, в первый раз врезавшись в облака, о комсомолке, обсадившей цветами ясли, о старике, плакавшем под песни молодежи. Но так как в стихах не было ни точных цифр о средней яйценоскости в Замойском районе, ни конкретных цитат о конском поголовье в уезде, то с каждым новым стихотворением Вася чувствовал себя, как закоренелый преступник. И вдруг сам редактор «Замойского катушечника», уныло посасывая левый кончик бороды, открыл шлюз Васиной души.
– Ну, что же, можете?
– Могу, – робко уронил Вася. – А насчет чего лирическое: насчет союза швейников или, наоборот, насчет борьбы с малярией?
– Обыкновенное, – сухо отрезал редактор, – с любовью. Со звездами. Со скамейкой, с птицами и вообще. Завтра принесите подробный план. Одобрим – пишите.
Целую ночь Вася сидел у себя за перегородкой и набрасывал план лирического стихотворения. В голове, как вспугнутые воробьи, мелькали отдельные строки, луна наседала на тюльпаны, соловей мешался со скамейкой, волна догоняла затаенный вздох. Но над всем, как утюг на веревочке, висело директорское распоряжение о плане, и, сдерживая необузданные взлеты творчества, Вася писал на листке из блокнотика аккуратные, пронумерованные строчки плана:
1. Сидение на скамье.
2. Смотрение на луну.
3. Нюхание цветов.
4. Держание за руку.
5. Говорение слов.
6. Любовь как таковая.
7. «И ты ушла, и я ушел, и оба мы ушли».
На другой день редактор недовольно и кисло смотрел на Васю Грибакина и вертел в руках представленный ему план, делая на нем пометки большим синим, тупо очинённым карандашом.
– Вот вы пишете: «Сидение на скамье». Так. Скамью, конечно, в искусстве можно ввести, не протестую, но кто именно на ней сидит?
– Он, – вздохнув, ответил Вася и значительно тише добавил: – И она тоже. Двое.
– Цифровое обозначение здесь ни при чем, – остановил его редактор. – Здесь важны социальные корни. А может, это бывший архиерей и вдова генерал-губернатора на скамью уселись?
– Они же старые, – робко защитился Вася.
– Ну, как знать, – подозрительно посмотрел на него редактор, – а может, они еще сохранились. В соку еще. А вы их в советском стихотворении на скамью садите.
– Так у меня же не они сидят…